— Слышь! Михандров!.. Главное — не перестараться!
Заговорщицки рассмеялся густым голосом, поддернул кожанку на плече и пропал. Игореха улыбнулся и запомнил. Вскоре назвали его фамилию, и он побежал к самолету.
— Все делаешь сам, все делаешь, как учили, — сказал инструктор равнодушным голосом и занял свое место в кабине.
Игореха почувствовал, как руки его словно бы задеревенели, он даже не ответил инструктору и, выигрывая время, устроился на сиденье поудобнее. «Что же первое?» — мелькнуло у него в голове. Он вспомнил, что сначала надо осмотреться. Повернув голову, он взглянул на техника и почти на крике сказал:
— От винта!
— Есть от винта, — прогудел техник, взмахнул рукой и добавил: — Держись солнца!.. Счастливо!..
Кажется, Игореха ничего этого не расслышал. Он запустил мотор, поднял руку, показывая, что начинает рулить, и, развернувшись против ветра, взлетел. И отработал так, будто занимался этим ремеслом всю жизнь. Он позабыл, что в задней кабине сидит инструктор, летел над землей в синеватом утреннем пространстве. Руки его придерживали управление, самолет летел сам, и надо было лишь удерживать его от излишней свободы. Под крыльями покачивались сшитые из лоскутов поля, виднелись деревни. Люди, задрав головы, глядели на аэроплан, стрекотавший весело и призывно. Слева проскочил лес, прошмыгнул, а дальше тянулись поля. Легко было в полете, просто. Вспомнился Проказин, и Игореха, подвернув самолет ближе к речке, пропел во весь голос:
— Главное-е-е... не перестараться-а-а...
Инструктор что-то спросил, но Игореха не ответил, и тот улыбнулся и махнул рукой.
А Игорехе почудилось, что вышел он побороться со всем огромным миром один на один. И так здорово стало, что казалось, кинулся бы в синь речки, прошелся по ее воде и полетел дальше, к другим краям. Мир увиделся Игорехе огромным и прекрасным. Вспомнилось родное село, мать и речка Свапа... Но уже в первом полете, несмотря на восторг и похвалу инструктора, Игореха задумался над тем, куда же отнести промежуток своей жизни от взлета до посадки. Ведь полет — это не просто жизнь, в нем все не так и даже время течет быстрее. «Что есть полет?» — спрашивал себя Игореха и надеялся, что когда-нибудь он все же ответит.
Времени прошло немало.
Состарилась и умерла мать Игорехи. Он схоронил ее на старом погосте за оврагом. Место было высокое, сухое. Посидел у свежей могилы, вспоминая детство, думая о тайне смерти. Шмели, как аэропланы, пудели над васильками, светило солнце, синяя лента Свапы неторопливо тянулась куда-то к южным краям. Село к тому времени изменилось, запустело, хат стало меньше. Яков давно ушел из жизни, люди поменялись, и мало кто помнил Игореху. И он уехал, чувствуя в себе большую неизбывную тоску. Быть может, поэтому ему подумалось, что теперь в селе никто не следит за временем и оно течет само собою.
— Что есть жизнь? — спрашивал он теперь, понимая, что полеты в ней — не самое главное. Есть что-то «более важное». Летая, Игореха терпеливо думал, стараясь отыскать это «более важное», но так и не нашел. А тут, как на грех, лопнули при посадке три колеса, и пришлось неделю ходить в штаб с утра и доказывать, что вины никакой нет, поскольку касание было мягким.
— Отчего же они тогда порвались? — язвительно спрашивал инспектор отряда. — Сами по себе?.. Нет!
И он начинал лекцию о том, как надо летать, приземляться; из его слов выходило, что в отряде одни только нарушители и что работать никто как следует не умеет. Игореха пытался еще объяснить, но инспектор и слушать не хотел, и ему пришлось замолчать. В конце концов Сермякову объявили выговор, поскольку он командир, и предложили усилить воспитательную работу в экипаже. Сермяков ходил сердитый, а Игореха чувствовал какую-то вину, так как приземлялся он, — и выходило, колеса оставались на его совести.
— Как тебя угораздило, — сказал Сермяков, взглянул на своего второго и помягче добавил: — Ну ничего, в авиации еще не то бывает.
Игореха чуть было не ответил, что касание было мягким и колеса порвались по другой причине, но промолчал, словно бы убедился в полной бесполезности каких бы то ни было слов. Через несколько дней на той же машине снова порвали колеса, снова в отряде начался шум и разбирательство, и вскоре выяснили, что неисправны датчики торможения. Сермяков, сразу же повеселев, помчался в штаб и сказал, раз такое дело, ему должны выговор снять.
— И скажите вот ему, — ткнул пальцем в Игореху, — что он не виноват. А то что ж, человек без вины...
— Что объявлено, то объявлено, — сердито ответил инспектор. — Да и выговор не повредит.
А на Игореху он даже не взглянул.
Сермяков разозлился не на шутку, пошел к командиру отряда и стал тому доказывать, что такие действия — полная несправедливость. Командир отряда обещал снять выговор, но просил немного подождать. Похоже, он не хотел спорить с туповатым инспектором.
— Вот это дела, — повторял Сермяков время от времени. — Дожили, доработались... Виноват — выговор, прав — получи то же самое. Интересно, до чего мы дойдем...
И он прибавлял еще несколько слов, упоминая и инспектора, и то, что неделю прослонялись по коридорам штаба.
— Дела, — говорил он через некоторое время. — Скажи, Игореха?..
Но Игореха только отмахивался, ему не хотелось ни говорить, ни работать. Он как-то устал — и от своих мыслей, и от того, что произошло. Выдержав еще дней десять, он выпросил отпуск и поселился жить на заливе. Там было море, прибой — довольно-таки безлюдное место. В мелкой воде залива лежали обкатанные волной камни, на берегу росли высокие, редкие сосны, за которыми виднелись песчаные дюны и темная полоска леса. Там, в лесу, стояло несколько деревянных домов. В одном из них и поселился Игореха. Он раздобыл старую лодку и, как бы желая испытать себя, заплывал далеко в море, рыбачил или просто сидел, всматриваясь в черноту воды. Он по-прежнему хотел додуматься, что же есть самое важное в жизни, и иногда ему казалось, что он отыскал, но в ту же секунду мысль ускользала, терялась, и приходилось начинать все с начала.
При безветрии в воде отражалось небо, множилось до бесконечности, до головокружения. Игорехе мерещилось, что небо и внизу, что он повис в пустом пространстве, и он спешно оглядывался в сторону берега, который издалека виделся тонким наплывом. Где-то там были дома и люди, сосны и камни. Игореха помнил об этом и старался не глядеть в воду. Ему становилось легче при виде далекого берега, но вода все же постоянно притягивала взгляд, и он смотрел в ее пугающую черноту, словно бы там был ответ на его вопросы. А то ложился на дно лодки и глядел в небо. В такие минуты ему казалось, что он может охватить руками большие пространства, вспоминалось что-нибудь из первых полетов или из детства. Однажды он засмеялся, как смеялся когда-то в грозу, и сам удивился своему смеху. Даже испугался, но испуг быстро прошел, потому что он подумал: жизнь проста, как сама простота. И жизнь эта вдруг увиделась ему желанной, близкой, понятной. Щемило сердце от этой близости, кричать хотелось: «Люди!.. Это я, Игореха!..» Возможно, он и кричал, да не помнил об этом и часто плыл, не ведая куда.
Живя на заливе, Игореха вспоминал полеты редко и равнодушно. И если раньше это равнодушие насторожило бы его — возможно, даже испугало, то теперь ему было безразлично. Другие мысли бродили в его голове. Гуляя в лесу, рассматривая какую-нибудь колючку, Игореха дивился тому, как мудро устроена природа: ничего лишнего; все к месту, все — совершенно, и если бы люди больше всматривались в природу, то и жизнь стала бы лучше. Игореха мечтал, как можно бы разумно все устроить, чтобы человек не только работал, но имел возможность подумать, оглядеться, что-то постичь. Ведь к такой жизни стремились во все времена... От этих мыслей тепло становилось на душе, и Игорехе казалось, что он счастлив. Опасные мысли, и тому, кто начинает задумываться о жизни человеческой, нет больше места среди людей, потому что людям нужна не какая-то призрачная и далекая жизнь, похожая на мираж, а та, в которой они живут... Однажды Игореха понял, что совершенство самолету могут дать только пилоты, — мысль об этом промелькнула и пропала: он не стал думать об авиации, потому что авиация — это только часть целого и живет по тем же законам.
Хорошо было жить на заливе, и Игореха подумывал даже о том, что надо бы оставить полеты, поселиться в каком-нибудь укромном месте, подальше от людей. Думать об этом было приятно.
И все же в начале сентября он вернулся к самолетам.
Вылетели они из Мурманска. Заканчивалась посадка пассажиров, и Сермяков, разговаривая с Игорехой, следил, чтобы из-за какого-нибудь пустяка не вышла задержка рейса. Он сидел в своем кресле, посматривал то на Игореху, то в открытую форточку и видел, как дежурная но посадке, высокая молодая женщина, отталкивала какого-то пассажира. Его лицо Сермяков не видел, отметил только, что, несмотря на холод, тот был без плаща, в поношенном сером костюме, да еще и разорванном у плеча.
