— Помрешь — никто не заплачет.
И ему так вдруг захотелось, чтобы заплакала хоть одна живая душа, чтобы вспомнила. Но друзей у него не было, родных не водилось, и Трофим принялся впопыхах перебирать всех своих знакомых, кому без него стало бы тошно. Таких не оказалось. Знал: случись что — пожалеют сообща, проводят всем совхозом до последней оградки, вспомнят, скажут хорошие слова — и все. И никто не проснется среди ночи в тоске. Спать будет совхоз крепко.
Трофим вскочил, вытащил кисет с махоркой, задымил, норовя дымной горечью заглушить горькие думы, — не вышло. «Вот ведь как дыряво прожил, — казнил себя Трофим. — В одиночку, седым волком — бирюком». Жениться побоялся, считая себя уродом, калекой. Учиться посылали, не поехал: в стариках ходил с тридцати годов, опомнился — впрямь дедом стал, голова пеплом посыпана. Осталось одно: на молодых ворчать да в Климовке сидеть, носа не высовывать. А что высидел? Кому теперь нужен?
— Вам плохо, товарищ?
— Ничего.
Вот так всегда: на доброе слово не нашлось ответа. Человек, поглядев, пошел своей дорогой — к дому, к семье. А Трофим доковылял до Варвары. Погладил лошадку и возле нее, теплой, немного успокоился: «Ничего, поскрипим еще!»
На другой день он надел под новый плащ свой парадный, с медалями, пиджак и тихонько, без свидетелей поехал в Москву. Женькино училище нашел без труда. Позванивая медалями, прошагал в кабинет к директору.
— Нет, — сказали ему. — Такой в списках не значится.
Трофим потребовал еще раз и подробно пересмотреть списки. Опять ничего. Женька пропал.
— В милицию? — спросил директор училища.
Трофим, подумав, ответил:
— Нет. Теперь в деревне он, у тетки. Не первый раз. Извините.
Он ехал домой в электричке, думал о Женьке, вспоминал все его выверты и в конце пути решил: мальчишку нужно взять в такие ежовые рукавицы, чтобы не пикнул. «Тогда вспомнит и спасибо скажет».
Трофим даже улыбнулся, представив, как нагрянет к старой Женькиной тетке в дальнюю деревню.
«А вам какое дело?!» — запетушится пацаненок.
«Я те дам какое дело! — скажет ему Трофим. — Даром, что ли, я за вас, таких, воевал? Даром, что ли, совхоз возводил, ферму строил? Даром, что ли, жил на белом свете?!»
Трофим повеселее взглянул на голые березки за окном, на краснощеких парней, что громко разговаривали и хохотали в конце вагона, на малыша, который самозабвенно грыз яблоко, на красивую молодую маму его — она с улыбкой читала книжку, вытянув ладные ножки в сапожках.
Трофим посмотрел на вагонную дверь: в нее протискивался Женька, в том же тяжелом пальто и с тем же нелегким чемоданом, с каким его проводили за знаниями. Лицо его осунулось, шапка дымилась.
— Здрасте! — уселся он напротив Трофима, грохнув чемодан у ног.
— Здравствуй, — ответил Трофим и больше ничего не мог сказать — не придумал.
А Женька кротко помаргивал в окошко и, видно, не собирался разговаривать с попутчиком.
— Ну и как? — не вытерпел тот.
Женька покосился: старый солдат глядел сочувственно, как свой. И Лешачихин сын со вздохом признался:
— Паршиво. Конец жизни моей.
— Это ты брось, это ты зря, — тихо сказал Трофим. — Жизнь у тебя вся впереди.
Он говорил и видел: грустит паренек — доходят, значит, умные слова. Он пересел на Женькину лавку, обнял его за плечи.
— Не нужно, чего там. Поедем с тобой в училище — так, мол, и так, виноваты, мол. Документы примут, я это дело устрою. Я у директора лично был.
Женька вывернулся из-под ласковой руки, рот его сжался в тонкую, злую полоску.
— Ты что? — испугался Трофим.
— Ничего! — отрубил Женька. — Нечего за меня хлопотать — сам большой! — И, как всегда без раздумий, он, распалясь, начал бросать слова: — Я сам знаю! Я жить хотел! Как другие! Чтобы и деньги были и не надрываться! Не вышло! Сам виноват! Сам дурак! Конец мне теперь, крышка! Жить не желаю!
— Как это? — осторожно спросил Трофим.
И Женька быстро отозвался:
— Так! Утоплюсь!
Он отвернулся к окошку и молчком просидел до самой последней станции. Когда зашипели двери, он прыгнул в гущу народа, работая локтем, острым, как бронебойный снаряд.
Трофим взобрался на перекидной мост и с высоты увидел только Женькину шапку. Крутясь, плыла она по толпе, как по бурной реке. Вот мелькнула за углом, пропала.
Трофим поспешил к стоянке такси. Он уже садился в машину, когда снова увидел Женьку: Лешачихин сын и шофер совхозного грузовичка раскачивали чемоданище, чтобы забросить его в кузов. Забросили. Женька вытер пот и легко, словно гвоздь в труху, вонзился в тесную кабинку. Грузовичок тронулся.
— Давай за ними, — сказал Трофим таксисту, чем-то смахивающему на Женьку. — Только не обгоняй.
— Это почему же?
— Надо!
— Как знаешь, батя! — дернул плечом мальчишка в кожаной шоферской фуражке. И с недовольной гримаской потащился на новой легковой машине позади скрипучего грузовичка.
Помаленьку миновали мост над озябшей рекой, поднялись на горку, свернули к пруду. В нем который год полощут свои печальные волосы старые ивы.
— Стой-ка! — приказал Трофим.
Водитель тормознул. Повернулся к странному пассажиру, который никуда не спешил, хоть и взял такси, и спросил с неожиданной робостью:
— Вам куда все же?
Трофим вглядывался в осенний мелкий дождичек. Грузовичок покатился дальше, а возле пруда осталась одинокая фигура в толстом пальто и с тугим чемоданом.
— Погоди-ка! — Трофим вылез вслед за своей деревянной ногой и заковылял к пруду.
Под ивами торчала лохматая шапка. Вдруг она пропала. И Трофим, тяжко топоча и сильно ныряя плечом, побежал. Рядом с ним поспевал легконогий таксист в своей кожаной фуражке. Они увидели странную картину: по холодной воде у берега яростно, с брызгами, шагал Женька без пальто и шапки. Ботинки валялись на сырой траве. Дождь вовсю осыпал неразумный затылок.
— Ошалел?! — вскричал, отдуваясь, Трофим и, накренясь, за руку вырвал Женьку из воды. — Обуйся, босяк!
Тот обратил к нему мокрое лицо, запричитал:
— А вам-то что?! Это мое личное дело! Захочу — простужусь! Пожелаю — сдохну! Радуйтесь!
Трофим махнул рукой, и Женька схватился за свой затылок.
— Обуйся, голодранец паршивый! — зашипел Трофим и уставился на него такими страшными глазами, что Женька, сопя и прыгая, принялся торопливо совать ногу в ботинок. — Садись в машину!
— Ну и сяду! — потихоньку огрызнулся Женька, залезая в такси. «Ишь, старый, разошелся!»
Женька бормотал, потирая голову, но смотрел с уважением. А Трофим подумал: «Был бы я твоим отцом!»
— Поехали, что ли? — спросил таксист.
— Жми! — важно приказал Женька. Он согрелся и обрел всегдашнее нахальство.
Женька ненадолго примолк. Едва подъехали к арке с названием совхоза, он потребовал:
— Высаживай! Я сам!
Вынырнул из дверцы, засеменил, кренясь в сторону чемодана. Сзади не отставал упрямый Трофим. Таксист, посигналив чудным пассажирам, уехал.
Возле первых домов Женька остановился и, усаживаясь на чемодан, заявил:
— Я домой не пойду!
— А куда?
— Я один не пойду!
— Ладно, — сказал Трофим после краткого раздумья. — Пойдем вдвоем.
Женька приободрился. А когда Трофим молча взял и как будто без натуги понес его чемоданище, парень едва не засвистел. Однако его безмятежности хватило на сорок шагов, пока не показалась вдали мастерская. Женька начал тянуть шаг, а потом и вовсе встал:
— Там народ!
— Везде народ.
— Там Бабкин и другие всякие...
— А ну пошли! Некогда мне с тобой! — притопнул Трофим, и Женька нехотя подчинился.
Как раз механизаторы закончили трудовой день и расходились. Женька очень надеялся, что в подступающих сумерках его не разглядят. Но не тут-то было: первый же встречный остановился перед ним.
— А-а, уважаемый Евгений! — раздался голос Ивана Петрова.
Нынешний день начался для Ивана с горя: рука зажила, гипс сняли и выписали его на работу. А так еще хотелось побродить забинтованному по мастерской, раздавая дельные советы желающим.
Иван весь день проходил мрачный, все хотел с кем-нибудь поругаться, но ни одного слабого рядом не было. И, увидев понурого Женьку, он повеселел.
— С приездом! — крикнул Иван громко. — Опять удравши? Где словил-то, Трофим Иваныч?
Петров на правах «опытного седого» обожал читать нравоучения молодежи.
Он подступил вплотную к бедному Женьке и, с удовольствием разглядывая его сиротское лицо, изрек:
— Говорил я неоднократно: явно не получится из тебя механизатор — нос не дорос!
— Ну и хватит! — оборвал его Трофим. — По здоровью он, понял? Эй, Бабкин! Забирай человека! Видишь: еле стоит!
Покачивая плечами, подошел Бабкин — ни о чем не спросил и Женькиной протянутой руки не заметил. Он поднял его чемодан и понес. Беглец побрел следом. Позади рассудительным шагом шествовал Павлуня. Иван Петров хотел крикнуть вдогонку несколько веских слов, но, опасаясь Трофима, смолчал. Зато Павлуня колол Женькину спину:
