Подала голос лошадка. Трофим очнулся, доковылял до подоконника. Заждалась Варварушка хозяина, не берет хлеба, не хочет леденцов — напрасно наперебой протягивают ей ладони мальчишки и девчонки. Хоть ребята они совхозные, а, словно городские, редко видят близко такую настоящую лошадь с грустными большими глазами и длинными ресницами. У их отцов и старших братьев все трактора, грузовики да мотоциклы. Хорошо проехаться в запыленной горячей кабине самосвала, славно пролететь в коляске мотоцикла, но почему-то очень хочется им сейчас погладить, потрогать теплую мягкую лошадку.
— Не бойтесь, она добрая, — сказал Трофим, появляясь на улице в своем длиннополом грубом плаще.
Варвара потянулась к нему навстречу. Ласковый народ во все глаза смотрел с завистью, как лошадка осторожно приняла с корявой ладони кусок хлеба, пересыпанного солью и махрой. Подталкивали один другого: «Гляди, ест!»
— Садитесь, что ли, прокачу, — неожиданно предложил Трофим.
Сыпанули, как воробьи на мякину. Тележка заколыхалась.
Редко кому позволял Трофим кататься на лошадке. Он жалел ее и по мере сил старался облегчить ей работу: нашел новую тележку на бархатных рессорах, смастерил резиновые колеса на подшипниках. Механизаторы ухмылялись: «Теперь твой вездеход по любой грязи пройдет!» Хозяин отмалчивался. «Варварушка, чай, не трактор, беречь ее нужно».
Сейчас тележка шла с перегрузом. По тому, как напрягалась лошадь, было видно: ей тяжело. Трофим, однако, довез «воробьев» до совхозной больницы и только тут остановился.
— Ну, вот и все. Домой идите. Скажите: Шевчук прокатил.
Сидел, кивая в ответ на все звонкие и тихие «спасибо».
— Поздновато, Трофим Иваныч! — встретил его с улыбкой седенький доктор. — Что стряслось?
Не был дипломатом старый солдат, не стал молоть про погоду — сразу бухнул, сунув палец в больное место:
— Тут дрянь завелась, изводит. Так и помрешь невзначай, а у меня дела.
Замолк, угрюмо поглядывая на доктора. Тот попросил еще раз и подробней рассказать про боли, потом уложил, раздетого, на кушетку, долго мял живот, заявив в конце, что настоятельно рекомендует показаться специалистам.
— Может, сами, а? Порошков каких? — пробормотал Трофим, крепко затягивая ремень на брюках. Месяц назад те же брюки легко держались и без ремня.
— Настоятельно рекомендую, — тихо повторил старик.
Он выписал направление. Трофим повертел бумажку: неразборчивые каракули ни о чем ему не говорили.
— Когда показаться? — хмуро осведомился он.
И доктор сухо, как незнакомому, ответил:
— Чем скорее, тем лучше.
Больной сказал «до свидания» и похромал к своей лошадке. Он так долго взбирался на тележку, что даже терпеливая Варвара оглянулась с удивлением. Хозяин сидел, повесив голову. Она подала негромкий голос, как бы спрашивая, куда ехать.
— Куда-куда! На свалку! — проворчал Трофим.
Покачиваясь на мягких рессорах, он в недоумении размышлял, когда же это высыпалось его здоровье из потрепанного тела, как зерно из дырявого мешка.
«Куда это я заехал?» — опомнился он вдруг.
Лошадка его брела по привычной климовской дороге, а в десятке шагов перед нею стояла с поднятой рукой длинная, тощая Лешачиха.
— Я тебя везде искала, все поля обскакала, — сказала она прокуренным голосом, разглядывая Трофима из-под насупленных бровей.
Трофим очень удивился, увидев на Лешачихе яркий платок, из-под него высовывались седые, хорошо закрученные волосы. «Прическу навела, Джульетта!» — хмыкнул он про себя, подвинулся, освобождая ей место. Настасья Петровна крепко уселась, повернула к нему горбатый нос:
— Дуй по этой стежке под мои окошки.
— А зачем?
— Да ведь проводы у меня, аль забыл?
Трофим усмехнулся: никто не приглашал его на встречи и проводы, и на свадьбах ему, такому веселому, делать нечего. С какой радости вдруг он так спешно понадобился?
— Я ведь не гармонист!
Лешачиха, не отвечая, взяла у него вожжи и по-мужицки гаркнула на лошадку — та вздрогнула от грубости, но пошла.
Они свернули с узкого климовского проселка на широкую главную дорогу. Подковы четко защелкали по асфальту, зашуршали резиновые шины. Трофим дышал горьковатой осенней прелью, смотрел на мокрые поля, которые потихоньку съедала подступившая темнота.
Лешачиха опустила печальное лицо. «Сына провожает — легкое ли дело», — осторожно взглянул Трофим, но ничего не сказал: не придумал слово, которое утешило бы мать.
В тепле, в желтом электрическом свете, сидела за большим столом вся милая компания: Миша Бабкин, Павлуня, Саныч и Боря Байбара. Ребята вели себя солидно, руками не махали и не снимали торжественных пиджаков.
Зато Женька успел за всех наспешить и набегаться: лицо его горело, лоб взмок. Пиджак он давно скинул и носился в рубахе, галстук — на плече.
Когда на пороге появилась сумрачная фигура в плаще, на деревянной ноге и хмуро оглядела присутствующих, сидящие за столом застыли. Один Женька не задумался. Он бросился к гостю, на бегу выстрелив словом: «Вот он!» Размахивая белыми рукавами, на которых молниями сверкали новые запонки — подарок доброй матери, — он повлек Трофима прямо к столу.
— Раздеться помоги! — сказала мать.
И Женька живо раздел Трофима, усадил, принялся расторопно наваливать ему на тарелку картошку, капусту, шпроты, колбасу и сыр. Потом, мелькая огненными запонками, налил всем вина, сел, вскочил, опять сел, опрокинул бутылку.
— Да что с тобой! Уймись! — негромко сказала Настасья Петровна, которой сегодня особенно хотелось видеть сына степенным и взрослым.
Женька на минуту затих, утирая лоб пахучим платочком. Но он словно боялся тишины и порядка — тут же снова вскинулся, обегая всех торопливым взглядом:
— Чего сидеть-то? Давайте!
Никто не шевельнулся. Ребята смотрели на Трофима.
— Скажи им, — попросила Настасья Петровна.
«Нашли оратора!» — вздохнул Трофим, поднимаясь с тонкой рюмкой в крестьянской руке, искоса поглядывая на Женьку и вспоминая его суматошную жизнь. Пожелать бы ему одуматься, набраться разума и вернуться в совхоз путным механизатором, как Мишка Бабкин. Нет, не получится из него путного!
Трофим так и сказал вслух, как подумал. Настасья Петровна крякнула в ответ на такие невнятные речи, сунула в рот папироску.
— Не получится! — выкрикнул Саныч. — Точно!
Он поднялся, побледнев, желая еще что-то сказать, но тут Женьку как вымахнуло из-за стола. Схватив гитару, недавно купленную ему матерью, он забренькал и запел. Голосил Лешачихин сын не очень мотивно, зато лихо и громко. Парни, ожив помаленьку, стали подпевать ему, прихлопывать. Один Саныч не веселился со всеми, сидел сердитый, как сыч. А после песни сказал:
— Эх ты, пташечка!
Женька, перебросив гитару Боре Байбаре, ударился в такой огневой пляс, что зазвенели испуганные рюмки.
— Непутевый, дай людям поесть! — говорила Настасья Петровна, а сама глядела на Трофима влажными глазами: «Каков, а!»
Гость, дивясь лихому Женькиному плясу, припоминал многие таланты Лешачихиного сына. В работе, в жизни ли был Женька такой же пороховой, да мигом остывающий.
«Бедная! — взглянул Трофим на мать, плавающую в счастье. Он подумал, скольких трудов стоило Лешачихе поднять сына, выучить, одеть, накормить. — Стол ему собрала, оценит ли? — И свежая обида обожгла Трофима с новой силой. — Плясать-то они здоровы!» — думал он, тяжело ворочаясь и собираясь встать, сказать мальчишкам все, что он о них думает. Но тут Лешачиха тронула его за руку:
— Не держи зла на них, они хорошие. За тобой велели бежать, а то, говорят, мы человека обидели.
Трофим засопел, не зная, как вести себя и что говорить.
Испуганно взбрехнула Жучка во дворе, прогремели в сенцах тяжелые шаги, упало и покатилось ведро.
— А-а, черт тя раздери! — в сердцах сказала ведру запыхавшаяся Марья Ивановна, возникая в дверях.
Без всяких «здрасте» она визгливо зашумела из полутьмы в яркий свет:
— Пашка! Тебе тут что, медом намазано?! Тебя будто мать не ждет?! — И скакнула ехидными глазами по Бабкину: — У иных-то домов своих нету, иным простительно!
Павлуня сразу полез из-за стола. И в эту минуту раздался укоризненный голос Трофима:
— А им, молодым, ни до кого дела нету. Они сами грамотные.
Павлунина мать, видно, только теперь разглядела Трофима. Заметно смутившись, она не к месту пробормотала: «Во, а этот тут зачем?» — и сделала шаг к свету. Все увидели ее грязную телогрейку и забрызганные сапоги, которые она натянула на голые ноги. Коленки ее посинели, зато налитые щеки горели ярым огнем. Серый платок сбился с головы, из-под него высовывались вольные волосы, из волос торчали во все стороны шпильки. Настасья Петровна, добрая хозяйка, пропела:
— Проходи, Ивановна! Отведай у нас наш хлеб да квас, не побрезгуй.
— Сдалась ты! — Нежданная гостья повернулась, выскочила в сени. Там еще раз громыхнуло пустое ведро. — Ты еще тут!.. — вскричала Марья Ивановна и, наверное, наподдала ведерко ногой — оно покатилось, жалобно позванивая.
