Ортскомендант сурово посмотрел на допрашиваемого, наверное, решал, как повести себя с ним дальше.
— Женат? — неожиданно поинтересовался переводчик.
Затем долго и придирчиво расспрашивал, где пребывает жена Качуренко, что она делала, и наконец спросил о таком, что Андрей Гаврилович сразу же догадался: эти двое знают про него все.
— Жена из богатой семьи? Дворянка?
— Да… продукт революционной ломки…
Цвибль понимающе качал головой, сочувственно и даже ласково блеснули его глаза.
— Поэтому и невысокий пост занимал пан Качуренко. Не пользовался доверием?
Андрею Гавриловичу никогда не приходило в голову, что он занимает в обществе положение ниже того, которое заслуживает. Тем более никогда не чувствовал Качуренко, что Аглая преградила ему путь к людям, что из-за нее был лишен доверия со стороны товарищей. Он никогда ни перед кем не скрывал, кто его жена, вскоре после женитьбы кто-то из близких товарищей было намекнул ему, дескать, связался пролетарий с дворянкой, но одновременно и высказал уверенность, что в этом союзе ведущей силой, гегемоном, так сказать, будет пролетарий.
Только на какой-то миг словно споткнулся в мыслях Качуренко.
— Если судить по должности, то следует думать, что у пана ортскоменданта наоборот — жена из пролетарской среды, поскольку ему тоже выпал Калинов, а не Львов или Киев…
Ортскомендант рассмеялся:
— Я в восторге от шутки…
Цвибль сделался серьезным и что-то долго, деловито внушал Хаптеру, а тот только «яволь» да «яволь», понимающе кивал головой, затем взглянул на Качуренко.
— Пан комендант был бы огорчен, если бы такой остроумный, смелый и умный человек пренебрегал своей безопасностью, точнее сказать — самой жизнью. Пан комендант считает, что человек с такими способностями мог бы вершить в стране большевиков дела более высокие, а не управлять долгие годы жалким и бесперспективным гебитом, — за самого же пана коменданта можете не волноваться, он здесь временно, его еще ждут великие дела, может быть, даже и Москва, у него жена из старинного богатого рода. А вы, Качуренко, если бы не были в опале, могли бы сделать много полезного. А вам доверяли только мелочи. Ортскоменданту известно, что именно вам поручено организовать из местных коммунистов банду, но это не потому, что к вам такое высокое доверие, а потому, что вы — мелкая сошка…
Поэтому пан комендант, как человек гуманный, благородный и мудрый, проявляя к вам уважение, даже глубокую симпатию, протягивает руку дружбы и предлагает сотрудничество. Готовы ли вы выслушать условия пана ортскоменданта?
— Давай… — внешне спокойно, но с большим внутренним напряжением сказал Качуренко.
— Пункт первый. Нам известен количественный и персональный состав банды, организованной для преступных действий в подвластном пану ортскоменданту гебите. Прошу сверить.
Качуренко совсем безразлично рассматривал список, который подсунул ему переводчик. В нем и в самом деле были Голова и Комар, Ткачик и Витрогон, Кобозев и Жежеря, Вовкодав и Зорик, Трутень и Раев, Зиночка Белокор, Лан и, безусловно же, они с Белоненко. Вместе четырнадцать… Но почему четырнадцать? Пятнадцать всего… Кого же пропустили? Ага, нет в списке Павлика Лысака… Радостно забилось сердце — про него ничего не знают, значит, есть надежда…
— Правильно? — смешливо прищурил глаза Хаптер.
— Как вам угодно… — пожал плечами Качуренко.
— Пункт второй: у пана ортскоменданта нет списка ваших тайных сообщников — мы это говорим откровенно, но он должен у нас быть. Самый простой способ — получить его от вас, ферштейн?
— Не пойму, о чем речь… Какая банда, какие сообщники?..
Хаптер с удивлением уставился на Качуренко.
— Ой, не советую… ой, не советую… Не стоит строить из себя идиота, так как мы знаем: Качуренко на самом деле не идиот. Вам, уважаемый, предоставлена последняя возможность. Либо честное и безотказное сотрудничество с новой властью, либо же пожизненный концлагерь, если не… Можете мне поверить, уважаемый Качуренко, победители установили железный порядок, и он не дает никому надежд на смягчение.
— Мне нечего сказать ни по одному из этих пунктов, не компетентен в этих делах.
— Разве не нарочно оставили пана Качуренко в наших тылах?
— Я случайно, как последний олух, попался. Считайте пленным.
— Считаем тем, кто пан Качуренко есть на самом деле.
Хаптер с ортскомендантом снова долго переговаривались, Цвибль менялся на глазах, благодушие и спокойствие постепенно сплывали с его холеного и самоуверенного лица, оно становилось суровым, каменным.
— Пан Качуренко отрицает свою принадлежность к банде?
— Отрицаю.
— Пан Качуренко не согласен сотрудничать с новой властью?
— Остаюсь до конца преданным власти своего народа.
Андрей Гаврилович полагал, что на этом допрос завершится и ему объявят приговор. Но комендант молчал, смотрел в окно. Хаптер незаметно выскользнул из кабинета. «Позовет палачей, — похолодело на сердце Качуренко. — Что ж, этого не миновать… надо пережить и это…»
С Хаптером в комнату вошел Павло Лысак.
Даже посветлело кругом — родная душа появилась. Только сердце сжалось от сожаления — пусть уж сам запутался, как перепел в сетях, за что же должен мучиться парень?
— Садитесь, пан Рысак, вот сюда, уважаемый…
Переводчик подчеркнуто почтительно указал Павлу на дощатую, окрашенную в коричневый цвет табуретку.
Качуренко что-то пронзило мозг. Не мигая смотрел на своего водителя и уже не знал, что думать. Да это же он, Павло Лысак, сидел на табуретке… Почти солдатским шагом промаршировал на указанное место, резко повернулся, влип в табурет, послушно сложил пятнистые от машинного масла руки на круглых коленях, не глянув на Качуренко и даже обойдя взглядом Хаптера и Цвибля. Нет, не похоже, что он готов лезть в пасть удаву, видно, парень переносит беду достойно, ведет себя, как положено настоящему человеку перед лицом большой опасности.
Со жгучим сожалением в сердце смотрел на него Качуренко. Он в самом деле любил Павла так, как можно любить только сына, кому-то, может быть, хмурым, неуклюже сложенным показался бы парень, а для Андрея Гавриловича он был красавцем, настоящим казаком с теми грубовато-нескладными чертами, которые и являются эталоном мужской красоты.
— Уважаемый Качуренко, — лениво процедил Хаптер, — присмотритесь-ка внимательно к человеку, сидящему перед вами…
Удивлялся Андрей Гаврилович — откуда у парня такая выдержка, такая сила воли? Словно эта комедия с очной ставкой его и не касается. А может, боится, что, взглянув на своего недавнего шефа, невольно выскажет свою боль, смягчится, не желая того и сам, поведет себя не так, как надо… Но Андрею Гавриловичу хотелось встретиться с глазами Павла, передать ему собственную решительность, поддержать хлопца. Слышал от кого-то, что каждый человек владеет гипнотической силой, может заставить другого оглянуться, захотел проверить и себя, но, видимо, его сила уступала силе Цвибля, который, как магнитом, притягивал Павла.
И все-таки произошло так, как он хотел, — Павло Лысак покорился гипнотической силе взгляда Качуренко. Словно ненароком взглянул на него и невольно ужаснулся. Перед ним пошатывался почерневший, словно опаленный молнией, чуть живой человек, в котором если что и подавало признаки жизни, так разве глаза, широко раскрытые, настороженные, глаза страдальца, полные сочувствия, любви и предостережения. И шевельнулось в груди Павла что-то тяжелое, откликнулось болью, не выдержал он этого еще живого, но уже мертвого взгляда человека, который еще недавно был для него всем, и он обессиленно опустил глаза.
— Знаете ли, уважаемый Качуренко, этого человека?
Андрей Гаврилович ждал этого вопроса, ждал с того момента, когда Павло вошел в комнату; к трудно пережитым дню и ночи в холодном, склизком подземелье добавилась безысходность, в которую попал вот сейчас… Надо было отвечать, обязательно подтвердить: «знаю» или «не знаю». Третьего ответа быть не могло. «Не знаю?» Но пойдет ли это на пользу? Не ему, Качуренко, для него все это уже не имело никакого значения. «Знаю?» Но как это воспримет Павло, не подумает ли, что человек, который заменял ему отца, при первой же опасности предал?
Качуренко молчал. Ждал чуда. Может, Хаптер обратится к Павлу, может быть, задаст ему тот же вопрос? Пусть лучше он… И невольно побледнел от самой мысли. Разве ж хлопцу будет легко это сделать?
Цвибль вертел в руках ножик для разрезания страниц в книгах, зорко присматривался, видимо, чувствовал, какой критической точки достигла очная ставка, и с нетерпением ждал развязки.
Но… Как это часто бывает в жизни, именно в самую критическую минуту, в тот миг, когда должно было произойти что-то особенное, неожиданно возникла ситуация, которая все разрушила, свела на нет.
