Жена Анджея, пани Ирена, добродушная, милая толстуха, извиняется за то, что угостить ей нас нечем: "Вшистко герман забрал". Однако достает откуда-то из глубин комода праздничную, жестко накрахмаленную скатерть, топорщившуюся на сгибах, стелет ее на стол. Ставит на нее котелок дымящейся вареной картошки, мохнатую от пыли бутылочку с постным маслом и блюдо маринованных помидоров. Может ли быть что-нибудь лучше, после того как мы целый день прослонялись по лагерю не евши. Нет-нет, там уже дымили походные кухни, из которых лагерникам выдавали питание, Антонин нас подводил то к одной, то к другой, но от всего увиденного кусок не лез в горло.
А за чаем с ароматным малиновым вареньем начался разговор, из которого выяснилось, что сам лагерь Освенцим был еще не пределом нацистских зверств, что было на земле место и пострашнее, это Биркенау, другой лагерь, лагерь уничтожения, находившийся сравнительно недалеко от Освенцима.
И пан Апджей рассказывает нам такое, во что действительно сразу и поверить трудно. Освенцим в своей основе был все-таки рабочим лагерем. Его заключенные, пока они были здоровы, сохраняли силы, использовались на разных работах. Сжигались лишь те, кто терял силы от истощения, у кого падала производительность, кто, так сказать, становился нерентабельным. Взамен сожженных вставали другие, за ними третьи. Так и вращалось колесо смерти, но вращалось сравнительно медленно.
Биркенау был лагерь уничтожения. Из всех оккупированных вассальных стран и из самой Германии на Биркенау шли поезда, битком набитые заключенными. Их везли экспрессными маршрутами, в пути вагоны были заперты, их охраняли и открывали по ночам лишь для того, чтобы вынести нечистоты и покойников. Любой высунувшийся из вагона без предупреждения получал пулю.
Поезд с обреченными прибывал на станцию Биркенау, название которой в отличие от Освенцима было мало кому известно. С виду это была солидная узловая станция. Несколько пар рельсов отходили от нее в разных направлениях, У станционного здания висело расписание поездов, отходивших на Берлин, Дрезден, Бреслау, Варшаву, Вену и т. д. Перрон был чистенький, по нему ходили люди в железнодорожной форме. Прибывший эшелон как бы ставился на запасной путь. Вагоны открывали. Измученные за несколько дней пути пассажиры выбирались из них, жадно глотая свежий воздух. Вежливые переводчики поясняли, что это конец их испытаний. Тут, на этой станции, необходимо пройти санобработку, помыться, произвести дезинфекцию вещей. Отсюда их повезут уже в пассажирских вагонах на места работы. Тем, у кого были деньги, продавали бутерброды и иную еду. Недалеко от станции виднелись два больших продолговатых здания: "Баня для мужчин", "Баня для женщин и детей".
Радуясь, люди входили в эти здания, сдавали вещи на дезинфекцию, раздевались, получали номерки, получали по куску мыла и шли в большие и чистые помещения, с покрытыми цинком полами, с сотнями душей с горячей и холодной водой. Начиная мыться, они не замечали, что двери за ними плотно, герметически закрывались. Потом в помещение сверху пускали газ — циклон-два, циклон-три. И по прошествии десяти-пятнадцати минут тысячи с радостью моющихся людей превращались в тысячи трупов. «Камины» Биркенау работали день и ночь. Но подходили новые и новые эшелоны обреченных. Новые и новые тысячи трупов на вагонетках отвозили к печам. А когда печи не успевали пожирать все это страшное сырье, трупы укладывали штабелями в большие бетонные ямы, поливали газолином и сжигали открытым способом, по двести, по триста трупов зараз.
— Вы летели, видели, какой у нас снег. Черный снег, — говорит пан Кнып. — Черный как антрацит.
— Мы уже пять лет дышим таким воздухом, — добавляет пани Ирена. — Вот смотрю на вас и все не верю, неужели вы пришли, неужели все кончилось.
Утром нас разбудил Петрович. Мы попросили пана Кныпа отвезти нас в Биркенау. Он согласился.
Эсэсовцы недели две назад все взорвали. И станцию, и бани, и пути. Там теперь только груды бетона да искореженные рельсы.
Была бурная оттепель. Она слизнула вчерашний молодой пухлявый снег, и мы видели, что действительно снег до самого горизонта, покуда хватал глаз, черный. Жирно черный. Испачкав об этот снег руку, я даже содрогнулся: ведь эта гарь — частица праха сотен тысяч людей, живших, чувствовавших, любивших, страдавших.
Развалины всегда развалины. По ним трудно что-нибудь угадать. Здесь они были закрыты снегом и окрашены в один этот черный тон. Но с помощью пана Анджея мы восстановили для себя и станцию Биркенау, бутафорскую станцию, с бутафорскими службами. Из бетонных глыб торчал жестяной кусок расписания поездов, мы увидели стрелки, рельсовые тупики. Побывали у развалин страшных бань. С крематория взрыв снес лишь крышу, а ряд печей и труб стояли среди поля, в открытых дверцах можно было разглядеть остатки обгоревших черепов, ребер. И еще показал нам пан Анджей гору извлеченного из печей пепла. Голубоватого, сухого, известковатого пепла, который не хрустел, а будто бы стонал под ногами.
Обо всем этом пан Анджей знал, все это уже видел, но смотреть это снова было страшно и ему. Он шел с обнаженной головой и нервно мял в руках свою форменную фуражку с четырехугольной тульей конфедерата. Мял в все повторял:
— Езус Мария! Езус Мария!..
Когда мы, битком набитые этими страшными впечатлениями, уже под вечер вернулись в штаб фронта, нас ожидала интересная новость. Днем был взят город Крайцбург — центр крейса. Город с преимущественно немецким населением. Последний город на подступах к Одеру. Два офицера из седьмого отдела, капитан и лейтенант, побывавшие уже в Крайцбурге, рассказали смешную историю. Они прибыли туда с танкистами и отыскали дом крейслейтера, интересуясь архивами крейса.
Пока рылись в бумагах, в брошенной канцелярии на столе вдруг ожил телефон и брюзгливый начальственный голос сказал по-немецки:
— Франц, это вы? Где вы, к черту, пропадаете, я вам звоню с утра. Хоть бы кого-нибудь оставляли у аппарата.
— С кем я говорю? — спросил по-немецки тоже удивленный капитан.
— Франц, вы что, пьяны? — прогремела трубка. — Вы с ума сошли, черт вас всех подрал. Иваны наступают, говорят, они приближаются к вашему городу, а вы болтаетесь неизвестно где.
— Еще раз спрашиваю вас, с кем я говорю? — как можно тверже ответил капитан, уже догадываясь, что означал этот разговор.
Выяснилось, что говорит он с гаулейтером города Бреслау, принимавшим его за своего подчиненного. То, что гаулейтер не знал, что один из подведомственных ему городов, к тому же находившийся сравнительно недалеко от Бреслау, уже занят нашими войсками, и то, что с этим занятым нашими частями городом продолжала работать нормальная связь, уже это о многом говорило — о панике в немецком тылу, в чиновничьем аппарате, в нацистской партии, ибо крейс и гау — не военные и не административные деления. Это нацистские партийные органы.
На ночь мы с Крушинским съели все снотворные таблетки, какие только оказались в запасе у корреспондентского корпуса. Это мало помогло. Стоило закрыть глаза, и сразу виделся черный снег, оставляющий маслянистый след при прикосновении.
Штаб перебрался на окраину города Крайцбурга, того самого, где третьего дня произошел исторический разговор капитана из седьмого отдела с гаулейтером Бреслау. Комендант штаба отвел под прессу двухэтажный дом, состоящий из четырех больших аристократических квартир. Все на ходу. На парадной двери четыре звонка и микрофон. Звонишь, и в рупор Петрович спрашивает:
— Кто там? К кому надо?
Услышав ответ, Петрович не сходя вниз, с помощью электрической кнопки, которая еще действует, открывает дверной замок. У него сейчас это любимая игрушка, и, как мне кажется, он даже жалеет, что у нас немного посетителей.
В самом этом доме по пути к Одеру останавливалась какая-то воинская часть. Все разворочено, перерыто. В квартире из семи комнат, которую занимаем мы с Крушинским, не без труда расчистили от поломанной мебели две — для себя и для шоферов. В нашей комнате две кровати, стол для работы и… роскошный концертный рояль, к удивлению вашему, даже хорошо настроенный. Он остался на месте потому, что у нас просто не хватило сил его вытащить.
Крайцбург, как я уже сказал, центр крейса с немецким населением. При приближении наших войск большинство населения ушло на запад, а немногие оставшиеся вывесили из окон, с балконов белые простыни — символ сдачи на милость победителей — и дрожат сейчас в своих квартирах, хотя с первого же дня оккупации в Крайцбурге наведен порядок. Ходят по улицам парные патрули. Щеголеватые регулировщицы в начищенных сапогах и надетых на ухо пилотках браво командуют движением машин, катящихся на запад.
Подъезжая к Крайцбургу, мы все время наблюдали два встречных человеческих потока, тянущихся по обочинам. В правом потоке на запад, в глубь страны, двигались женщины, старики, дети, шли, толкая перед собой тачки, садовые тележки, детские коляски, набитые добром, ведя обвешенные узлами велосипеды. На руках, на закорках несли детей. Ребята, что постарше, бежали сами, держась за руки взрослых. Смотрели мы на этот поток и вспоминали свое. Вот так же когда-то бежала из родного Калинина моя жена, учительница, унося на руках семимесячного сына Андрейку. Так же вот ее сестренка, семиклассница, шла за ней неся на плече узелок с детскими вещицами. Уходили под бой артиллерии, под бомбежкой с воздуха. Теперь пришла очередь немцев. Но как-то даже и в голову не приходит злорадствовать. С болью смотрят бывалые солдаты на эти печальные вереницы. Зачем уходите? От кого бежите? Куда? Разве мы что-нибудь вам сделали худого?
