Василий жёлтым пальцем снял пепел с самокрутки, долго молчал, разглядывая свою мозолистую ладонь. Сказал, как будто бы не к делу:
— Майка-то застоялась. Оседлать?
Алёшка покачал головой.
Василий молча докурил, бросил окурыш в бочку с водой, как и в тот раз, поглядел, пока он не угас, сказал, не одобряя:
— Напрасно, Алексей! Лошадь ты заслужил.
— Нет, Василий Иванович, даже не знаю, отработал ли то, что раньше взял. — Алёшка встал. — Больше, наверное, не приду. В город перебираюсь, до зимы в общежитии буду. Прощайте, Василий Иванович!..
Он поклонился и пошёл.
Алексей уже был за воротами, а Василий всё смотрел вприщур вслед ему, задумавшись, как будто житейским своим чутьём ведал, что их дороги разошлись только на время, что где-то там, впереди, в недалёких годах, на другой срок, сойдутся они в одну дорогу, на этот раз в долгую и тяжёлую дорогу войны.
Из дневника Алексея Полянина, год 1938
К нам в квартиру забрался вор. Собственно, не забрался, а прямо днём вошёл через открытую дверь, когда дома никого не было. Вора поймали: лесник Красношеин встретил его на переправе, заподозрил по биноклю и чёрной форменной фуражке. Какой-то чудной вор: надел на себя папину фуражку, на грудь повесил бинокль!
Но дело не в воре — им оказался бродяжка с плывущего по Волге парохода. Дело в том, смешном и грустном, что открылось вдруг.
Когда вора привели в папин кабинет (народу там набралось!), он, вор, и говорит: «Что у вас за начальник?! Украсть нечего! Всё богатство — бинокль и фуражка…»
Бинокль да фуражка! И те казённые… Другими глазами смотрю на отца. Кто он? Что он? С утра до вечера в делах и заботах, и всё там, на строительстве, будто этот лесной техникум — вся его жизнь! Чего-то добивается, с кем-то ругается, требует, просит, нервничает и очень редко радуется. Только и слышишь: «Надо, надо…» Корпусам нужно оборудование, общежитиям — бельё, посёлку — клуб и радиоузел, техникуму — преподаватели.
А что нужно ему самому? Час покоя. Вечером, за газетой, чашку крепкого чая. Да чтоб мама была уж если не довольна, то, по крайней мере, не расстроена.
Я теперь замечаю то, что не видел раньше. Отец любит чай с вареньем из чёрной смородины. Но если мама ставит к ужину смородину, он кладёт себе на блюдце три маленьких ложки варенья и выпивает с ними две чашки чая. Я вижу, он хочет продлить удовольствие, но он сдерживает себя. Вкусное он вообще не ест, всё — мне и маме.
Мне он отдал для охоты свои крепкие болотные сапоги, сам в ботинках прыгает по грязи. Я не видел, чтобы он что-то купил для себя: второй год ходит в чёрном суконном френче и в потёртой шинели лесника. И в Москве-то он не роскошествовал, а здесь, в Семигорье, упрямо старается, быть как все.
Отец: «человеком не рождаются, человеком становятся».
Мама: «главное в человеке — воспитанность».
А что такое воспитанность? Умение сдерживать себя.
В первом и во втором случае требуется волевое начало.
В школе учительница анатомии возвестила всему классу: «Вы не воспитаны. Полянин!..» Это после того, как изверг Коханов, с прилизанной медовой чёлочкой на лбу, десять минут исподтишка тыкал мне в бок указкой, испытывая мою железность. В конце концов, я вырвал у него указку и с треском сломал о кохановскую подленькую руку. Дело было, конечно, на уроке и, конечно, анатомии.
Куда ни ступи, жизнь везде требует сдержанности.
Вопрос, может ли человек, в себе удерживая взрывы чувств, САМ сотворить себя по своему идеалу?
Лев Толстой в молодости ставил перед собой задачу быть человеком comme il faut[1]. Задача казалась ему важной, он к ней стремился и, в общем-то, достиг. Правда, комильфотностъ он послал потом к чёртовой бабушке, опростился и стал жить не блеском манер, а мудростью. Но это уже после того, когда он понял пустоту и никчёмность внешнего блеска.
А что, если я хочу быть и красивым, и мудрым, сильным и мужественным, добрым и справедливым?
Можно ли сознательно добиться в себе такого единства? Ну, не всё зараз. Для начала хотя бы быть добрым и справедливым?..
Я открылся Юрке Кобликову. Он прищурил глаз, посмотрел на меня с сожалением. «Ты — идеалист, — сказал он. — Ель хоть сто раз сажай на песке — не вырастет. Сосна — вырастет. Об этом знаешь у кого? — у Сталина есть. На, читай…» Он подвинул мне книгу.
«Всё зависит от условий, места и времени», — читал я отчёркнутые слова, и Юрочка следил за выражением моего лица. Когда я дочитал, он сказал: «ВСЁ. Понял?..»
Цитатой он пришиб меня, как оглоблей.
Выходит, бейся над собой не бейся, а попадёшь в другие условия, и всё? Всё, что в тебе воспитали или ты сам в себе воспитал, всё это, как пух с одуванчика: дунули — опять голенький? Начинай сначала?! Среди умных — ты умный, среди воров — вор, среди дураков — дурак? Но если я уже был умным, я не могу стать дураком?! Наоборот — могу. А надеть шкуру и снова стать дикарём — не могу!
Нет, обстоятельства не могут быть сильнее человека. Я даже вот о чём подумал. Я — на охоте. Полез в болото за уткой, и болотина всосала меня. По Юрке — я должен замереть и ждать, когда изменятся обстоятельства: или разыщут меня, или болото высохнет. Буду я ждать? Чёрта с два! Пока хоть палец торчит, пока зубы могут за что-нибудь ухватиться, буду драться за себя! Да и сам Юрка в болоте сидеть не будет. Для сосны это, может, и так. Для неё условия — вопрос жизни. А человек способен понимать, выбирать, способен изменять то, что не по нему. Нет, человек выше обстоятельств! И Сталин, говоря об условиях, месте и времени, наверное, думал о другом. Надо проверить силу обстоятельств. На себе.
Сегодня 5 октября, ближе к ночи. НЕЗАВИСИМО ОТ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ, я должен пройти через лес до пересечения просек (квартальный столб 74–75/91-92). Два километра туда, два обратно. БЕЗ ОРУЖИЯ. Выход 22.00. Чтобы иметь цель и лишить себя отговорок, три часа тому назад, когда уже смеркалось, я воткнул в квартальный столб свой кинжал с рукоятью из ножки косули, одну из самых дорогих для меня вещей, подарок старого уральского охотника Сергея Львовича Ушакова. Если обстоятельства окажутся сильнее меня, и я струшу, я потеряю кинжал — на рассвете просекой пройдут лесорубы. И мне будет больно. На всю жизнь больно!..
Сейчас 9 ч. 30 м. За окнами темень. Начался дождь. Отец читает. Мама шьёт. В комнате топится печь. Дверка приоткрыта. Сухие, охваченные пламенем дрова уютно, потрескивают. И никуда не хочется идти.
Выхожу, как есть в курточке, чтобы не обратить на себя внимания.
Ну вот дописываю. Зубы ещё стучат от холода и переживаний. Однако по порядку.
Бывать в лесу ночью, одному, мне ещё не приходилось. И вот честно: никогда не думал, что ночь и лес так страшны. Днём я всё вижу, знаю каждый голос, будь то зверь или птица. И оттого, что я вижу и знаю, страха нет. А тут, в ночи, как в погребе, меня обливает дождь.
И лес, наглухо запахнутый, чёрный и дикий, гудит и воет на меня, как на чужого! Все мои чувства как будто встали на дыбы, я беспомощно стоял на краю посёлка и не решался переступить страшную черту. А лес шумел и плескался водопадным плеском, и я понимал, зачем мне надо покинуть огни посёлка и броситься в холод и мрак, в о мутную неизвестность осенней ночи?!
Волосы мои намокли, по лицу и за ворот стекал дождь, куртка прилипла к спине. Я чувствовал: ещё пять, десять минут бездействия, и я побегу домой. И торжествовать тогда буду не я, торжествовать будут ночь и Юрочка.
Я прижался мокрой спиной к сосне и заставил себя думать. Я мысленно шёл туда, где на пересечении просек стоял нужный мне квартальный столб. Воображением мне удалось раздвинуть тьму. И когда мысленно я перепрыгнул знакомый ручей и под увешанными мхами, бородатыми сучьями наконец-то прошёл сумрачное, даже днём пугающее меня еловое урочище, я почувствовал, что теперь могу войти в лес. Я шёл короткими настороженными шагами, но шёл. Дорогу угадывал по едва заметным просветам между деревьями. Но чем дальше уходил от посёлка, тем труднее было идти: как будто пристегнули ко мне тугие резиновые вожжи, и каждый мой шаг до невозможности натягивал их. Я попытался бежать, но бугры корней подламывали мои ноги, я спотыкался, в конце концов, тяжко шлёпнулся в мокрую впадину у ручья. И в то же мгновение угрожающе вспыхнула тьма, я услышал быстрые грузные удары — кто-то тяжело бежал, охватывая меня.
Не помню, как очутился в посёлке: видно, те вожжи, что тянули меня, сработали в бешеном темпе. Моё сердце явно искало способ вырваться из груди, чтобы хоть раз-другой глотнуть воздуха, потому что сам я безнадёжно задыхался. До того безнадёжно, что не мог стоять, и опустился у изгороди, прямо на землю.
Так я сидел, приходил в себя, пока жаркий стыд за дикий свой страх не пронизал меня от ушей до пят.
Тогда я встал, сжал кулаки и зубы, всё во мне закаменело в упрямой решимости дойти. Я был в таком состоянии, что если бы меня рвали на куски, я всё равно бы шёл, пока не свалился мёртвым.
