И тут впервые узнала Даша ужас человеческих мук.
Потащили сначала Ефима, а вслед за ним — её. Тот же молодой полковник посмотрел на нее — сразу признал.
— А, опять ты угодила к нам в гости?.. Ну, теперь не уйдешь отсюда. Ну-ка, как ты кормила зеленых? Что ж ты врала, что не знаешь, где твой муж?
Даша притворилась дурочкой.
— Почем я знаю, где мой муж? Сами же его угробили, а теперь приплетаете мне зеленых…
— Это мы сейчас проверим. Отвести ее в кухню и покормить хорошенько!
Уволокли ее в другой, малый подвал. На полу было какое-то грозное месиво и смердело труппой гнилью. Голый, весь в крови, лежал на полу человек. Двое дюжих казаков, хрипя и рыча, молотили его шомполами.
Кто-то обжег ее огнем по спине.
— Рраз, рраз!.. Вот тебе, сволочь!.. Покажи этой стерве красавца…
Ей стало дурно, и она едва не свалилась с ног. Кое-как взяла себя в руки и простонала:
— Зачем вы меня мучаете?.. За что?..
— Покруче жарьте этого гуся!..
Опять замолотили Ефима шомполами, а он лежал пластом, крутил головою и молчал. И почуяла Даша великую силу и муку в этом его молчании. Только теперь поняла она, что значит выдержка: свое молчание она обязана нести как долг. Вот Ефим весь истерзан пытками, но они для него — ничто в сравнении с той великой тайной, которая защищает кровное дело революции и его самого возвышает как могучего борца.
— А ну, говори, чертова кукла, какие ты шашни имела с этим прохвостом? Скажешь — и мы его больше не тронем, а ты будешь свободна.
— Ничего я не знаю… Мне самой до себя… Что вы издеваетесь, звери?..
И опять насквозь прожег ее невыносимый огонь. Запеклось у ней сердце, и она закричала пронзительно:
— Да что же я вам сделала? За что же вы меня бьете?
— Говори!.. Иначе с тобой будет то же… Выбирай!..
И тут догадалась она: эти люди ничего не знают про нее — нет у них фактов. Взяли же ее так, по подозрению или по наговорам. Ни Домахи, ни Лизаветы здесь нет. А Фимка? Фимка — другое: за брата. Должно быть, накрыли его в ее комнате: он ведь часто заходил к ней по ночам.
— Мне нечего говорить… Что я скажу?.. Я живу одна и никому не мешаю…
— Еще поддай дяде лапши, так его, этак… Бей!.. Сильней! чтоб захрюкал и поел киселя…
Тело Ефима уже мертво лежало в грязи и вздрагивало остывающей судорогой. А казаки утомленно шлепали по кровавому мясу, и от шомполов отлетали тягучие брызги.
Мимо Даши кубарем полетел братишка Фимки — Петро. С животным страхом в глазах он вскочил на ноги, поскользнулся, упал, опять вскочил и побежал по кровавой грязи, шлепая босыми ногами. За ним с шомполами бросились два казака. Петре страшно заревел и со всего размаху ударился о стенку.
Безумными глазами глядела Даша на пытку товарищей и, немая, не могла оторвать от них взгляда. Смотрела и не видела ничего, кроме крови.
Пришла она в себя в той светлой комнате, где сидел и курил полковник, морщась от дыма.
— Ну что, молодка, понравилась наша кухня? А теперь давай побеседуем…
— Я ничего не знаю… Лучше не терзайте напрасно.
— И того парня не знаешь, и эту девку?
— Фимку я знаю и Петра… Я их знала еще малыми детьми…
Двое офицеров что-то зашептали ему в ухо. Он сначала нахмурился, а потом дернул щекою.
— Она за нами, полковник.
И, гримасничая, они направились к ней.
Она бросилась в угол комнаты и замахала руками.
— Не надо!.. Не надо!.. Лучше умру… лучше убейте сейчас же.
Полковник поднял руку и усмехнулся.
— Ну, хорошо… Этого не будет, если ты скажешь правду. Подойди сюда и рассказывай.
— Я ничего не знаю… ничего!.. Как вам не стыдно?..
Полковник откинулся на спинку стула и ехидно прищурился.
Оба офицера подхватили ее под мышки и уволокли в другую комнату.
…До полуночи лежала она, полумертвая, в подвале, с голыми ногами и грудью. Как бросили ее, так и осталась. Подползала к ней Фимка, стонала, стукаясь головою об ее грудь, и опять уползала. Два раза мерещилась Нюрка: топочет ножками, визжит, радуется… Даша тянулась к ней, кричала от страха и отвращения:
— Не надо!.. Ой, не надо же, Нюрочка… не надо!..
А потом, до последнего часа, Нюрка совсем не вспоминалась, будто была образом потухшего сна.
После полуночи — тоже помнит, как сквозь сон, — она очнулась от грохота грузовика. Сидела она на полу деревянного короба, а рядом с нею лежали и сидели немые люди. Узнала Фимку, Петра и Ефима. Вокруг стояли казаки с винтовками в руках.
И только одно ярко осталось в памяти — разноцветные искры звезд, и звезды были очень близко — на взмах руки.
Знала, что это — смерть: вот остановится машина, вышвырнут их на землю, отведут к морю на песок, и пулями разорвут ей грудь. Знала это, и сердце таяло у нее, как кусок льда. И не было ужаса. Казалось, что это не явь была, а обычный, скудный движением сон, в который не веришь, когда видишь, и знаешь, что эти образы скоро погаснут. И опять мерещилась Нюрка: бежала к ней с растопыренными ручонками и с одним коротким криком — ай!..
Тряслись мертвецами лежавшие товарищи: и Ефим, и Фимка, и Петро. И не было ей жалко никого, потому что в груди было не сердце, а кусок льда.
Когда остановилась машина, ее столкнули на землю. Около нее стала Фимка. Она дрожала в ознобе, хватала Дашу за платье и прижималась к ней, как ребенок. Ефим лежал мертвецом у их ног. Петро же топтался на месте, исковерканный поркой, крутил головой (лицо было черное от крови), мычал и сплевывал слюну.
Даша торопливо, сердито — точно не она, а кто-то другой — прошептала на ухо Фимке:
— Молчи и молчи… молчи и молчи… слепая, немая… молчи…
Почудилось, будто навалилась на нее большая толпа и отбросила в сторону.
Это четверо казаков толкнули ружьями Фимку и Петра.
И когда отошли немного, Фимка вдруг закричала и забилась птицей. Рванулась назад и замахала руками.
— Даша, моя родненькая Даша!.. Что же они со мною делают, Даша!..
Ее подтолкнули и заматерились, а она завизжала, забилась и упала на песок. Ее дернули за руки и опять поставили на ноги, Она прошла молча еще несколько шагов, потом опять остановилась и озабоченно крикнула:
— Да!.. Что я сделала?.. Я ж забыла шаль на ахтанабиле..
Но ее подхватили под руки и потащили во тьму.
Там, впереди, на песчаной косе, где море черной пашней уходило во мрак, видела Даша только мутные тени, и тени эти будто пьяно плясали на одном месте.
И опять метнулся визгливый крик Фимки:
— Не хочу, не завязывайте!.. Своими глазами хочу взглянуть на мою молодую смерть…
И вплоть до залпа не переставала кричать:
— Хочу… своими глазами хочу!..
И когда грохнули выстрелы, Даше казалось, что крики Фимки еще долго носились над морем. К Даше подошла упругая тень.
— В последний раз: укажи, кто орудует вместе с зелеными. Я даю тебе слово немедленно отпустить тебя домой. Или — вот… видишь? То же будет с тобой.
И так же, как раньше, Даша ответила тупо:
— Я ничего не знаю… ничего… ничего.
— Хорошо… Забирайте этого гуся!
Поволокли Ефима, и слышала Даша не залп, а только один выстрел.
И опять подошел упругий офицер.
— Даю полминуты…
— Ну, стреляйте… стреляйте… только не мучьте…
Чувствовала — пройдет еще мгновение, и она упадет и забьется, как Фимка.
Ее подхватили и бросили куда-то вверх. Она больно ударилась головою о железо.
Опять забарабанила машина, и опять вверху, очень близко, на взмах руки, звенели золотыми каплями звезды, а над горами огненным туманом горело небо.
Потом ввели ее в ту же комнату, где допрашивали, и тот же полковник, не глядя на нее, отчетливо и лениво сказал:
— За тебя поручился инженер Клейст. Мы верим не тебе, а инженеру Клейсту. Можешь идти. Но знай: попадешься — уж домой больше не воротишься. И еще знай: здесь с тобой не было ничего. И твои глаза не видели ничего. А если твой язык сбрехнет что-нибудь не под час, с тобою будет то же, что с этими собаками. Ну, убирай свои ноги — марш!
Никому ничего не рассказывала Даша, а слова научилась говорить кстати и к делу. Дома была только по ночам. Комната зашелудивела, и углы зацвели паутиной и пылью. Повяли и засохли цветочки на оконце, побледнело лицо, глаза стали холодными и прозрачными. Пропадала у Моти, у хорошей подруги, у приветной домашней бабы. Подружилась с Савчуком, подружилась с Громадой и подолгу сидела с горбатым Лошаком. Готовились незаметно к встрече Красной Армии. И Лошака, и Громаду, и Савчука завербовала она в свое тайное дело. Раньше они спали по ночам, а днем смотрели на горы. Теперь по ночам они страдали бессонницей, а днем притворялись слепыми.
С немым вопросом в глазах приходили солдаты. Поглядеть со стороны — дурака валять приходили, поиграть со вдовой молодой приходили. Придут раз-два, потом пропадают, а вместо них — новые. А куда пропадали прежние — ничего не могли сказать людям ясные глаза Даши.
