Работал над чертежами с увлечением. Левин Дол — начало большой реки — был несколько раз вымерен, высчитан.
Вспомнилось, как по указанию Ленина, строили Волховскую электростанцию и как потом, когда по окрестным селам засветились тысячи огней, зашевелилось население. Новые послышались речи, по-новому светились глаза, словно в них были также проведены электрические огни. Читал и перечитывал статью в центральной газете об открытии этой электростанции. Статью хранил наравне со всеми удостоверениями. В ней и его речь. Он выступал представителем от рабочих.
До разговора на берегу Левина Дола, до разговора с братом Алексей был убежден, что всему виной только кулаки.
Скоро убедился, что дело далеко не так просто. Кулак на то и кулак, чтобы не только мешать всей работе, но и действовать против нее… Но есть еще, кроме того, с молокам всосанная косность, ограниченность, неподвижность, боязнь всего нового, опаска, оглядка. Это прадедовское: «Как другие, так и я».
«Да, по кулаку надо бить, он силен не только своим влиянием, он силен негласным союзником — косностью…»
Возле погребицы захрустели чьи-то шаги, и кто-то стал в дверях.
— Ага, вон ты куда забрался! А я искал, искал. Ишь какой кабинет себе состряпал.
— Это не кабинет, а штаб-погребица. Прошу вытереть ноги и последовать сюда.
— А я за тобой вот зашел. Пойдешь купаться?
— Пожалуй. Сейчас уберу мастерскую.
Наблюдая, как Алексей собирал и укладывал в готовальню инструменты, Петька кивнул головой в сторону избы Кузьмы:
— Говорил?
Алексей безнадежно махнул рукой:
— Ты был прав. На словах он — за, на деле — палец ножом обрезал. Верно, потеха была.
Петька осматривал погребицу. За стропилами торчали старые цепельники, обшмыганные метлы, поломанный крюк, покрывшаяся плесенью узда, колодки грабель, осколки лопат, тяпки для капусты, старые шапки, какие-то портянки, торчащие из худого валенка. Весь этот никому уже не нужный и десятилетия сохраняющийся хлам торчал и валялся всюду.
— Кстати, хотел тебе вот что оказать: после разговора с нашей мамашей нам с тобой надо сходить на вторую улицу, к Семе Кривому и Лукьяну. Бедняки, можно сказать, дореволюционные. Когда-то, в давние еще времена, мой папаша выдал Кривому лошадь взамен украденной, а Лукьяну дал лесу на избу. Лукьяна ты должен знать. С его сыном вы били белогвардейцев. Пойдешь?
— Что же, после купанья сходим.
… Широки они, в даль уходящие поля! Нет им ни конца, ни края, и глазом их не окинуть. По цветным коврам загонов фиолетовые носятся тени от высоко парящих туч.
И чудится, не облака пенистые плывут над землей, а сама она со всеми полотнищами поспевающей ржи, посконными холстами овсов, праздничной скатертью ослепительных греч и этими, утопающими во мгле, селами неудержимо несется в неведомое пространство.
Мягкий ветер волнует ржаное море, тихо шелестят колосья, колыхаясь, как гребни волн. По прилобкам золотисто пятнеют загоны, будто кто-то на молочный холст нечаянно брызнул непомерно огромные капли бронзового масла.
Ситцевые яровые похожи на теплые одеяла, сшитые из разноцветных лоскутков. Дымчатый овес дружно выбросил кудрявые метелки с двойными гнездами завязей.
Хорошо в полях, хорошо!
Только зачем эту ласкающую взор картину нарушает цветень диких трав?..
Непрошенные и несеянные, всюду они, во всех хлебах, как постоянные гости.
Вот широкоперые проса уже набиты пыжащимся щелкунцом, молочаем, страшным осотом, березкой-глазуньей, столбиками кислицы, цепкой чередой, дикой сурепкой и седой полынью.
Сорная трава особенно густа на бедняцких загонах. Цветистее здесь травы и выше. Величаво выбросился твердый пахучий козлец с желтой плошкой цветка; тянется вверх прямоствольная льнянка; ласкает глаз алый кукольник, даже хрупкие и такие нежные сестры, как белая и желтая чина, засели крепко во вдовьих хлебах, а полевому хвощу большое раздолье на плохо пропаханных и поздно засеянных бедняцких загонах.
И межи, всюду межи, куда ни глянь.
Это они, словно гигантские змеи, тянутся вдоль полей; это они плотно залегли поперек загонов, разрезая их на части и без слов указуя на землю: «моя — твоя».
И это на них, на межах, словно на крестах, распята добротная земля.
Задумчиво посмотрев на синеющие вдали Дубровки, на деревушку Кочки, съехавшую в овраг, на лысую гору Полати с высокими курганами, Петька мечтательно спросил:
— Хорошо? Гляди, на пятнадцать верст кругом видно. А воздух? Сличишь его с городским?
— В городе пыль и жара, — проговорил Алексей.
Рванув седой метлик, уже решительно сказал Петька:
— Оставайся у нас.
Встревоженно провел рукой Алексей по груди, будто ощупывая пуговицы на толстовке, и, заикнувшись, ответил:
— Это… сейчас… нельзя.
— А когда же?
— Не знаю… Вот работу должен сдать.
Нервно теребя в руках клок метлика, Петька заговорил часто-часто:
— И сдашь, ну сдашь? Кто-нибудь посмотрит твою работу — и в стол ее. В сто-ол, понимаешь? А тут к делу прямо… Алексей Матвеич, ну?
— Не агитируй, — грустно попросил Алексей. — Ты не знаешь, что такое город. Нет, ты не был в городе и не знаешь. Я с тоски сдохну по городу…
«С тоски сдохнешь… — косясь на него, подумал Петька. — Как других ругать, это ты горазд».
Вспомнил об артели:
— Цифра пять пока пустая. Не говорил с председателем сельсовета?
Алексей поморщился.
— О Хромом надо на ячейке поговорить. Я не знаю, чем объяснить, но он, пока я вот здесь больше месяца живу, ни разу сам ко мне не подходил, а все я его ловлю. А поймаешь, станешь говорить, глаз не видишь. Бегают, как у вора. Ясно, когда глаза не на месте, совесть не чиста.
— Предлагал ему в артель?
— От артели не прочь, только свои условия ставит.
— Какие?
— Старательных предлагает принять.
— То есть?
— Когда я ему перечислил, кто записался и кого еще думаем уговорить, он заявил, что ничего из этого дела не получится. «Надо, говорит, из настоящих хозяев организовывать, а не с ветра. Старательных надо привлечь, у которых есть за что в хозяйстве ухватиться». И назвал мне таких, что волос дыбом поднялся. Чего стоит один Митенька…
— Ужель его предлагал?
— Не только его, и на Лобачева намекал.
— Это чертовня! Кулацкую артель хочет.
— Кулаками он их не называет, а нежно эдак: «старательные»! Одним словом, — в отчаянье махнул Алексей рукой, — в этих переговорах мне не везет. Ни брата, ни Хромого не уговорил.
— И не надо… Не надо! — закричал Петька. — Хо, «старательные»! У нас многие так говорят. Нет слово «кулак», а «настоящий» или «старательный».
Из-за высокой стены ржи показалась подвода. На телеге никого не было видно, хотя лошадь шла дорогой прямо, беспрестанно махала хвостом, взбрасывала головой. Скоро телега поравнялась с ними. На ней, уткнувшись лицом в траву, лежал и спал Афонька, батрак Лобачева.
— Тпру! — остановил Петька лошадь.
От толчка Афонька проснулся и, не открывая глаз, пробормотал:
— Но, но, чего стала!
— Тпру! — в самое ухо ему крикнул Петька. — Домой приехали, товарищ Всеработземлес!
Батрак, предполагая, что в самом деле приехали домой, приподнялся, испуганно осмотрелся.
— Эх, соня! — укорил его Петька. — Он тебе, хозяин, задаст, ежели узнает.
— Пошел ты с ним к жеребцу под хвост! — досадливо проговорил Афонька. — Курить ни у кого нет?
— Вот у Алексея проси.
Афонька посмотрел на Алексея, но попросить не посмел. Тогда Алексей сам достал пачку папирос, щелчком выбил одну и протянул. Бережно и неумело Афонька взял ее, закурил и расплылся в улыбке:
— Эх, какая пшенишная.
— Куда ездил? — спросил Петька.
— В город катал.
— Зачем?
— Какое-то заявленье, в узу. Хозяин вчера строчил.
— Ну?
— Не ну, а так точно. С Нефедом они мозговали, да Митенька еще. Весь вечер писали. Хозяин очки надел. Истинный бог, как обезьяна.
— Заявленье ты не читал? — допытывался Петька.
— Как я его прочитаю, раз оно за печатями? Два их, пакета. Один землемеру Грачеву, тому прямо на квартиру отнес, а другой — узу под расписку. И расписка вот на конверте.
— Дай-ка, — схватил Петька.
Но на белом конверте, кроме чьей-то крючковатой подписи, ничего не было. Вертя таинственный пакет и оглядывая его со всех сторон, Петька морщил лоб.
— Что же это такое было в нем?
Афонька жадно глотал дым, крутил головой.
— Так я думаю, на отруба мерекают. Об этом и речь у них всю ночь шла.
— На отруба? — вскинулся Петька, словно его пчела ужалила.
— Кодекс Митенька притащил, — спокойно и с усмешкой продолжал батрак. — О-ох, жу-улик мужик. Как есть аблакат. И вот вычитывает, вот разъясняет. О-ох, сухой!
