оставляя в нем сына, любимого внука, дочерей, но у последней черты мысли его почему-то обращены не к ним, к близким людям, а к ней, человеку, в сущности, чужому. Он словно прикован к ней тяжелой невидимой цепью, которую даже близкая смерть не в силах разорвать…
И вот он мертв, старый враг Баджи, а она — живая — смотрит на него, на мертвого.
Неподвижное щуплое тело Хабибуллы занимает малую часть кровати. Желтые ручки смиренно прижаты к груди и как будто говорят: баш уста — будет сделано! Челюсть подвязана белым платком, словно для того, чтобы покойник не принялся, чего доброго, разглагольствовать, — к этому он был так склонен при жизни!
Где-то, в какой-то книге, читала Баджи, что смерть придает покойному таинственное величие. Почему же мертвый Хабибулла кажется более жалким, чем живой? Может быть, еще и потому, что куда-то исчезли его черные очки?
Приходили люди, приближались к покойному бесшумными шагами, словно боясь разбудить и растревожить, и, постояв минуту, поспешно удалялись.
Фатьма, подойдя к гробу, всплакнула — из приличия, а не от горя. Да и какое, по правде сказать, горе принесла ей эта смерть? Уже многие годы супруги были в разводе, жили врозь и почти не встречались, стали друг другу чужими. А о том времени, когда они еще были вместе, — о замужестве, полном горестей и унижений, выпавших на долю Фатьмы, — не стоило и вспоминать!
Побыли подле покойного его дочки Лейла и Гюльсум. Обе в темных платьях, в темных платках — как надлежит в подобных печальных обстоятельствах. Они стояли серьезные, тихие, но глаза их были сухи. Кто знает, быть может, думали дочки, глядя на мертвеца, что в сущности никогда не знали они ни отцовской ласки, ни заботы. Прожили они без отца детство и юность. Проживут без него и взрослыми, самостоятельными.
Ляля-ханум то и дело прикладывала к глазам скомканный шелковый платочек: умер ее верный друг, единомышленник и поклонник, не сбылись их заветные мечты, с каждым днем становится вокруг все меньше и меньше настоящих людей. Но, думая так, печалилась Ляля-ханум скорей о своей собственной участи. Ушли молодые, счастливые годы. Что ищет ее впереди? Неужели такой жалкий конец?
Мало, очень мало народу пришло проститься с покойным, и Баджи удивлялась этому. Большую часть своей жизни, без малого полвека, прожил человек в этом городе, кем только не был он за долгие годы! Приказчиком у Шамси, репортером, агитатором-мусаватистом, работником Наркомпроса, директором театра и, наконец, корректором. Где только не вращался, с кем не встречался! А где же они, те люди? Почему забыли Хабибуллу, Хабибуллу-бека Ганджинского, почему не пришли отдать ему последний долг? Наверное, не оставил он по себе доброй памяти.
Да, мало кого огорчила смерть Хабибуллы, и мало было слез. Не зря говорят: если душа не пожалеет, слезы не потекут.
Только Абас — хоть он не плакал над покойным — был глубоко опечален. Много смертей видел он на войне. Тяжело пережить смерть товарища, но, пока живешь, есть надежда, что найдешь новых товарищей и друзей. А потеряешь родного отца — второго тебе уже никогда и нигде не найти.
Родной отец… С неделю назад Хабибулла велел Абасу принести ему фамильную старинную шкатулку, в которой хранились важные документы, письма и ключик от которой он всегда держал при себе, в жилетном кармане, у сердца. Он вынул из шкатулки фотографию… Вот он, Хабибулла, ласково улыбающийся, а на руках у него, обняв за шею, — малыш в огромной белой папахе, сползающей на глаза, — его сын Абас.
Фотографию эту, как ни странно, Абас видел впервые, и Хабибулла со скорбной торжественностью молча вручил се сыну, всем своим видом говоря: пусть, мол, злословят обо мне, но ты, Абас, помни родного отца!
Так было с неделю назад. А сейчас Хабибулла лежит мертвый, и сын, стоя в сторонке рядом с Баджи, вполголоса говорит:
— Я знаю, отец был трудным человеком для себя и для других. Много неприятного доставил он и вам, Баджи-ханум… Но теперь вы простите его.
— Быть может, виной всему — среда, в которой Хабибулла-бек вырос и жил… — помедлив, ответила Баджи, чтоб хоть как-нибудь утешить Абаса…
«Наступил твой час — торжествуй!» — еще звучал в ушах Баджи голос Хабибуллы.
Но она не испытывала предсказанного ей торжества. Теперь ей даже было жаль покойного: ушел из жизни неглупый, способный, образованный человек — в этом она всегда отдавала ему должное. Правда, он не применил эти свои хорошие данные во благо людям, напротив, даже вредил им. Его дети? Если они внушают уважение и доверие к себе, то лишь благодаря тому, что были свободны от влияния отца.
Впрочем, если б Хабибулла остался жить… Ведь перед смертью он силился что-то сказать, объяснить, спросить. Но она тогда так и не поняла его бессвязного лепета… Иногда человеку не хватает целой жизни, чтобы стать мудрым, постичь главное. Кто знает, если бы Хабибулле подарили еще одну жизнь, — неужели и тогда остался бы он таким нее? Нет, нет, не может человек не изменяться к лучшему! Разве не стали иными Фатьма, Ругя и, наконец, она сама?
Да, человек меняется. К лучшему. Нужно только успеть сделать это в срок, скупо отмеренный тебе судьбой.
Хабибулла, Хабибулла-бек Ганджинский не успел.
Спальня карельской березы
Давно грозилась Телли покинуть сцену. И наконец, пышно отпраздновав двадцать пять лет работы в театре, ушла на отдых.
Причин для этого, по мнению Телли, вполне достаточно. Одна представлялась ей особенно убедительной и притом благородной: нет смысла оставаться на сцене, поскольку ей уже не сделать большего, чем достигнуто. Судя по репертуару, соблазнительных ролей ее плана не предвидится. И самое главное — она не в меру располнела.
Придя к Баджи, она вертится перед зеркалом, утешаясь тем, что полнота ей идет.
— Я становлюсь толстушкой! — беспечно восклицает она.
— Варламов и Давыдов — надеюсь, тебе известна их внешность? — не расстались из-за этого с театром! — говорит Баджи с укором.
— Варламов и Давыдов — мужчины. А я — как тебе известно — не только в жизни, но и на сцене — женщина! Менять амплуа, скажешь? Играть комических старух? Нет уж, спасибо!
— Я тоже не статуэтка, однако…
— Тебе удалось сохранить фигуру, — взгляни в зеркало, какая ты тоненькая рядом со мной.
— Делай, как я, гимнастику, соблюдай диету и похудеешь.
— Но я вовсе не собираюсь превращаться в такую палку, как жена твоего дядюшки Шамси! Да и ради чего мучить себя?.. — Телли делает несколько шагов по
