— Вот из-за таких, как ты, мы и живем до сих пор в дерьме! — вдохновенно говорил Сашка отвернувшемуся от него Ивану в тот момент, когда мы осторожно вошли в палату.
— И Сталины возникают из-за таких, как ты, — не замечая нас продолжал он с таким видом, будто всю сознательную жизнь посвятил борьбе со Сталиным, а такие, как Иван, постоянно ему в этом деле мешали, никак не давали успешно его завершить.
— Ну, слава Богу, есть человек, который не даст Ивану спокойно помереть, — произнес брат, широко улыбаясь. — Здорово, мужики.
После радостных приветствий выяснилось, в чем провинился перед Сашкой Иван. Оказалось, что Сашка предлагал ему свою помощь в исполнении акта мщения. Для этого следовало, в соответствии с его планом, сначала найти по номеру иномарки, который Иван хорошо запомнил, ребят, потом выследить всех, участвовавших в избиении Ивана и сожжении его имущества, и по-очереди их поубивать. Конечно, любой после таких слов счел бы Сашку пустомелей, но только не кадницкие. Нужно сказать, что манера убивать людей привилась в Кадницах в тот самый период развития нашей экономической перестройки, который кабинетные экономисты называли «шоковой терапией». Как только цены на продукты и вещи взлетели разом в заочные выси, снисходительно-пренебрежительное отношение деревенских к местному ворью резко изменилось на откровенно-нетерпимое. Пьяниц и забулдыг, таскавших с огородов огурцы и помидоры, стали жестоко избивать, а когда одного из них, укравшего и пропившего поросенка, утопили в проруби, воровство прекратилось вовсе. Самоуправцев найти не удалось, не удалось найти и утопленного, да никто, к слову сказать, и не старался. Дело провисло. Это, в свою очередь, придало народу уверенности в правильности выбранного пути решения проблемы воровства. Так что, говоря об убийстве всех участников расправы, Сашка не бахвалился и не пустословил. Но неожиданно для него Иван вдруг заявил, что не собирается мстить таким образом, а хочет прибегнуть к помощи закона. Вот тут Сашка и завелся. Сначала он вдоволь поиздевался над законом и его исполнителями, над прокурорами вообще, которые неведомо на какие средства приобретают себе дорогие машины, и, наконец, как всякий россиянин, начавший беседу о правильном поливе огурцов и заканчивающий самыми путанными вопросами внутренней политики государства, обвинил его в том, что из-за таких, как он, Иван, до сих пор остаются ненаказанными сталинские палачи, что в свою очередь провоцирует появление новых.
В ответ на это Иван повернулся к Сашке спиной, чем нисколько не смутил его полемического задора.
— Из-за вас, таких законников, все наши беды и происходят! — неожиданно подытожил речь Сашка и весомо заключил: — Добрым нужно платить за добро, но не переплачивать, чтобы не поощрять душевного ростовщичества. А за зло нужно платить злом. И платить щедро, не зная меры — только так можно вытравить его из поганой человечьей натуры!
— Ну, ты философ, — удивился брат законченности фразы и оригинальности мысли. — Сам додумался, или срисовал где?
— Не сам, — вяло ответил за Сашку Иван. — Это из «Мещан» Горького. И, надо думать, мысль эту он не вычитал, а услышал в телевизионной постановке Товстоногова. Там это Панков говорит, в роли Тетерева.
С еще большим удивлением мы уставились на Ивана, а Сашка, присвоивший было себе чужую мысль, но неожиданно выведенный на чистую воду, несколько сник и совсем уж не вдохновенно произнес:
— Ну, хоть и по телевизору, так что? Вот и Горького с дерьмом зачем-то смешали, а ведь он был гений.
Сашка произнес это так, как в нежном возрасте рассказывают истории о прокуроре и осужденном им по недосмотру на смерть незаконнорожденном сыне-воре. Мы охотно согласились с тем, что Горький гений, и разговор неожиданно, а, по правде сказать, закономерно переметнулся в иные сферы. Мы заговорили об охоте, о той последней охоте, где Сашка чуть не лишился жизни, но обошлось все вспоротой кабаньими клыками ногой.
Я посмотрел в окно и увидел иву, на которую обратил внимание, еще когда мы подходили к больнице. Деревья уже сбросили свои бурые листы и приготовилась к холодному безразличию зимнего сна, но ива распустила хлопковые свои коробочки, пушистые перья семян. Они выглядели неожиданно-весенне среди унылого пейзажа ноября. Теперь шел дождь, и пушистые клочки повисли мокрыми серенькими сосульками. Была Казанская, и мне отчего-то вспомнилось из истории, что войско нижегородцев, насмерть перепугавшее поляков, вошло в Москву на Казанскую, шлепая по осенней распутице и высоко вздымая в небо мокрые хоругви и стяги.
Не думаю, что кто-нибудь станет спорить, что общая палата отечественной больницы не располагает к мемуарам, но мемуары охотничьи обладают тем неизъяснимым качеством, которое способно создавать уют и согревать сердца людей даже вокруг таких неуютных мест, как чумазый столик заплеванной стекляшки-пивнушки, или, на худой конец, больничная койка в общей палате. Нужно лишь немного воображения, и <представить себя> в древнегреческом театре, откровенно стилизованное изображение дерева становится лесом, несколько бутафорских колонн гостеприимным, уютным домом, а пара глиняных чаш на доске столом, ломящимся от яств, — зелени, вина и прозрачной от сладких соков смоквы.
Тоскливый дождь за клееным-переклеенным бумажными полосками окном обернулся вдруг снегопадом из мохнатых белых хлопьев, таких же крупных, как пушистые метелки ивовых семян, и таких же медленных, как ноктюрны Шопена. Больные подошли к окнам. Они смотрели сквозь заплаканное стекло на первый снег и молчали. Наверное, они завидовали тем, кто шел или мог идти, если бы захотел, теперь по улицам, всем тем, кто спешил по делам, совершенно не замечая красот, а, скорее всего, и досадуя на мокреть и холод. Очень возможно, что в этот миг все или почти все люди на сотни километров вокруг нас любовались или чертыхались на это чудо природы, которое метеорологи безэмоционально называют осадками в виде снега. И только нас четырех занимало совершенно другое — трое вспоминали, перебивая друг друга, подробности охоты на кабана, а один — Иван — слушал с понимающей, добродушно-снисходительной улыбкой на небритом скуластом лице.
* * *
А началось все с лицензии.
Барсик, имевший известную слабость, периодически впадал в затяжные запои, которые именовал «процедурами». И однажды, благодаря такой процедуре, оказался в состоянии клинической смерти. Жена вызвала скорую, умоляя, чтобы приехал мой брат. По счастью, он как раз дежурил. Когда его бригада прибыла на место, пульс у Барсика уже не прощупывался, сердце не билось, и Барсик был уже не столько болен, сколько мертв. Помогли ему «припарки» — после третьего электрошока деятельность сердца восстановилась. Барсику сделали гемодез и накачали всякой лекарственной химией. Когда через пару суток он пришел в себя, жена поклялась ему, что в следующий раз не только не вызовет неотложку, но и не пустит к его телу ни одного врача, даже если тот будет рваться спасти умирающего Барсика. А потом рассказала, как брат вытаскивал Барсика из «объятий князя тьмы», вследствие чего Барсик должен почитать его, как отца родного и родную мать. Барсик не возражал, позвонил на «скорую», позвал брата и немногословно поблагодарил его:
— Спасибо тебе, папа-мама.
С тех пор он звал брата только так, но, как оказалось, это была далеко еще не вся благодарность. Барсик честно отработал, переработал и превысил все разумные нормы и планы отработок в охотобществе, сдал раз в десять больше вороньих лапок, чем это было необходимо, и в результате вполне заслуженно получил лицензию на отстрел кабана. Это был впечатляющий подарок. Тем более, что Барсик обставил его преподнесение, как нечто обыденное: когда брат с удивлением рассматривал врученную ему Барсиком лицензию, тот произнес почти равнодушно только одно слово:
— Презент.
Брат даже растерялся поначалу, но потом пришел в себя и голосом полным смущения и благодарности произнес:
— Если вдруг в следующий раз я тебя опять оживлю, ты на лося бери, ладно?
Барсик не обиделся, а предложил брату выбрать по его усмотрению еще одного, четвертого, участника охоты. Перемигнувшись со мной, брат выбрал Сашку Березнева.
Был конец октября, морозного по утрам и все еще ясного и теплого пополудни. Бархатистый иней, пеленавший до солнца осиновые колоды водостоков, дровяные мостки у колод и ступени крыльца, пах свежим арбузом. А крона облитого тусклым золотом клена редела на глазах — обмороженные листья срывались и падали с таким шумом, будто были сделаны из жести. Пепин шафранный перед моим окном полный плодов, целыми днями сыпал кроваво-красные яблоки на черную землю. Яблок было много. Мы не знали, что с ними делать. Они падали и падали вниз со всех яблонь, и даже крыша бани стала не просто серой, а серой в яблоках.
