Вспомнилось, как Андрей в шутку жаловался, что с детства знал только седые волосы матери, что его родила старуха. Мать била его пальцами по губам и просила Максима рассказать о ее русой косе… Он один в семье помнил мать молодой. Но Максим отмахивался, продолжая читать книжку, с которой не расставался даже во время еды.
Теперь хотелось сказать матери, что он помнит ее молодой; с тех пор прошло много лет, но она почти не изменилась. — Еще и сейчас только сухие, жилистые руки старили ее… Но Максим ничего не сказал; он приподнялся и, налегая на костыль, направился к матери. Хотелось приласкать ее — одинокую, терпеливо ожидавшую сыновей… Но ему так и не удалось это сделать — он вдруг застонал и присел на другой стул, закрыв глаза от боли и вытянув раненую ногу.
Вдруг мать повалилась на пол и, осторожно прикасаясь к этой самой ноге, заплакала. И он опять ничего не мог сказать. Он уже знал, что Петр и Роман погибли, а Андрей остался партизанить… Мать жила одна в этом чужом домике… И даже Клавдия, добрая Клавдия, которую мать любила, как родную дочь, забыла о ней… Вся семья разбрелась, и мать напряженно разыскивала всех в огромном мире. Она так хотела снова собрать семью, но пока только один Максим вернулся. И мать тихо спрашивала, глядя на его раненую ногу:
— Больше не пошлют на фронт, правда, не пошлют?
— Не пошлют, — угрюмо ответил сын.
— Не пошлют, — тихо повторила мать.
Она продолжала сидеть на полу, глядя на Максима счастливыми глазами. Затем поднялась и, взбивая подушки, ласково прошептала:
— Отдыхай, Максимушка, завтра поговорим обо всем.
Она вышла в соседнюю комнату, неслышно прикрыв за собой дверь. Засыпая, Максим услышал приглушенное всхлипывание. Он догадался, что это мать плачет, но у него не хватило сил открыть глаза.
Кажется, никогда еще не было столько сил у Катерины Петровны. Как молодая девушка, работала она лопатой, отгребая снег, расчищая дорожку от крыльца на улицу. Потом принесла от колодца два ведра воды, не замечая, что пальцы щиплет мороз. Затем ушла в колхозный двор, где, как всегда, по утрам собирались колхозники и бригадиры.
Она заговаривала с каждым встречным, и все улыбались Катерине Петровне, зная о ее радости.
Сидор Захарович давал указания возчикам, сидевшим уже на возах и сдерживавшим застоявшихся лошадей; несколько подвод с дымящимся на морозе навозом направлялись в поле. Подростки гнали коров к колодцу — на водопой. Где-то у колхозного клуба простуженным голосом заговорило радио, и люди начали прислушиваться, упрашивая друг друга: «Да тише… не мешайте же слушать…»
В сводке Информбюро сообщалось о новых победах Красной Армии, и Сидор Захарович покачивал головой, укоряя самого себя:
— Красная Армия наступает и скоро Сороки освободит, а я тут застрял. Принимай уже дела, Катерина Петровна, отпусти душу на покаяние.
— Не торопи ее, — вмешался Ворона, — до Сорок еще далеко. Ты дай ей с сыном наговориться. — Он вдруг спросил, обращаясь к Катерине Петровне: — Что, крепко спит?
— Спит, — прошептала Катерина Петровна, — спит как убитый.
— Совесть, значит, спокойная, — сказал Ворона, — а люди черт знает что болтают про такого человека. Чтоб им языки поотсыхали.
Катерина Петровна замерла от страха: не думает ли Ворона рассказать всем про письмо Кости? Но ведь это же такая глупая выдумка. Максим не был в немецком тылу. Он из госпиталя выписался.
Сидор Захарович нахмурился. Колхозники настороженно смотрели на Ворону. А он продолжал, пожимая плечами:
— И как это только может язык повернуться у Керекеши? Ну, даже если что-нибудь знаешь, зачем языком трепать? Государственный человек, а такие безответственные слова говорит.
— Да что он там говорит? — строго спросил Сидор Захарович.
— Ну, мелет языком… будто Максим Наливайко, с которым он в одном полку служил, в первом же бою здоровую ногу бинтом обмотал… и дал стрекача… Конечно, Максим не вояка. Он агрономическим, а не военным наукам обучен, но все-таки воевал. Это же факт. Нога-то, оказывается, действительно ранена, и даже всерьез…
Ворона все еще продолжал возмущаться поступком почтальона, но Катерина Петровна не слушала его. Опустив голову, чтобы не видеть окружавших ее людей, она почти побежала домой, сбиваясь с тропинки, проваливаясь в глубокий снег.
Максим проснулся от страшного гула. Казалось, за окнами разрываются бомбы. Он вскочил и застонал от боли. В глаза ударили солнечные лучи, и в первую минуту он не мог сообразить, где находится. Наконец увидел мать, стоявшую у стола, на котором с вечера оставалась грязная посуда. Это она громыхала пустыми кастрюлями, неизвестно для чего переставляя их с места на место. Брови ее были нахмурены. Заметив, что сын проснулся, она начала тихо вытирать посуду, но по-прежнему метала в его сторону недовольные взгляды. Он не мог понять, что случилось.
— Что такая сердитая, мать? Спала?
— Спала, чтоб мне заснуть уже навеки.
— Что так?
— От радости, что сын вернулся. Лучше б ты меня в живых не застал.
— Да что с тобой? Кто тебя так распалил, мать?
Она приблизилась к сыну, сидевшему на кровати, и, глядя в упор, спросила:
— Как же ты воевал, сынок? Не приходилось от немцев бегать?
Максим вспомнил о своем первом испуге, и ему стало смешно. Давно это было. С тех пор много событий произошло в его жизни: он несколько раз был ранен, попал в окружение и пробился к своим. Напряжение, боевые дни заслонили собой все, что он пережил в первом бою. И он ответил матери улыбаясь:
— Приходилось.
Катерину Петровну злила его улыбка. Она резко спросила:
— Обмотал ногу бинтом и побежал. Да?
— Да, мать… — уже без улыбки ответил Максим. — Обмотал здоровую ногу бинтом и побежал. А кто тебе об этом сказал?
Катерина Петровна схватилась руками за голову и застонала. Ее седые волосы растрепались, и Максим вдруг заметил, что они уже тронуты желтизной. Он начал рассказывать о том, как испугался в первом бою, но мать закрывала уши, чтобы не слышать его.
Вечером она прислала сыну пироги с капустой и кринку молока, но он не прикоснулся к еде, хотя испытывал голод. Он вышел на крыльцо, постоял минуту и направился к колхозной конторе, с ожесточением налегая на больную ногу. У крыльца конторы встретил Сидора Захаровича. Председатель колхоза обнял его и сказал шутливым тоном:
— Допрыгался? Ну, ничего, мы тебе в колхозе опять повозку дадим. У нас и калеки работают.
— А я не калека, — возразил Максим, чувствуя себя серьезно задетым. — Вот еще немного отдохнет нога — и опять на фронт.
— Куда тебе на фронт! — строго сказал Сидор Захарович. — Я до сих пор жалею, что тогда отсрочку не выхлопотал тебе в военкомате. Какой из тебя вояка! Ты, брат, природный хлебороб.
— Будьте здоровы, — сказал Максим, не желая продолжать разговор, — я мать ищу.
— Она у меня сидит. Да и ты приходи — по чарке выпьем. Завтра думаю в военкомат отправиться. Пришла моя очередь…
Максим отошел, напряженно думая: «Кто это распустил слух? Выходит, Сидор Захарович тоже знает? Значит, мать недаром так волновалась».
Он не знал, что ему делать. Хотелось пойти к председателю колхоза и рассказать, что с ним произошло. Но кто распространяет слухи?
Нога отяжелела, и Максим направился к крыльцу, решив отдохнуть на скамье. Только теперь он заметил в сумерках сторожа в огромном тулупе, из воротника которого выглядывали лишь усы и нос. Максим был рад, что может посидеть спокойно, ведь старик ему незнаком. Но вдруг нос сторожа зашевелился, тускло блеснули огоньки глаз, и послышался хриплый голос:
— Это ты, наверно, Катерины Петровны сын? Чего ж ты к председателю не идешь? Там и мамка твоя гуляет.
Максим поморщился от этих слов, но сдержанно спросил, прикидываясь, что ничего не знает:
— Что это еще за гулянка?
— Не знаешь? — оживился сторож. — Председатель с активом прощается. На войну собрался. Правду говорят ваши украинцы: что дурная голова не задумает, а ноги несут… Ты ему расскажи, как там, на фронте. Может, передумает. Жалко такого председателя отпускать. Ей-богу, жалко!
Максиму показалось, что и сторож знает о его поступке. Он молча поднялся и направился к председательскому дому, решив откровенно поговорить со всем активом. Так будет лучше.
Войдя в дом, он увидел сидевших у стола людей, среди которых было несколько человек знакомых. В углу сидела мать. Она как-то сконфуженно поглядела на сына. Максим протянул впереди себя костыль, словно проверял, прочен ли пол. Вдруг раздался насмешливый голос:
— Не щупай, этот пол не минирован! Мины у нас только на столе.
Это говорил Керекеша. Он указал глазами на бутылки, возвышавшиеся над тарелками с пирогами, и лихо топнул ногой:
