— Что молчишь, товарищ Захаров?
— Промолчишь — никогда не пожалеешь, товарищ майор, — отшутился Захаров.
— А вот бутылку одеколона опрокинул на себя зря, — сказал Санин. — Дунет ветер на немца — сразу учует, что Захаров к нему в гости идет, и встретит он тебя, да и нас заодно, таким хлебом-солью, что бежать захочешь, да ноги не унесут. Не годится, сибиряк! Быстро разодеколониться!
Захаров не понял.
— Сменить обмундирование! — уточнил Санин и обратился ко всем:
— Ну как, товарищи разведчики, добудем «языка?»
— Так точно, товарищ майор! — раздалось несколько голосов.
Я взглянул на Наташу. Красивое, нежное, продолговатое лицо ее неподвижно и строго. Сегодня больше, чем когда-нибудь, она напоминает врача. Рядом с нею Зубов. Он какой-то нервный, суетливый. Это, видимо, неприятно Наташе. В глазах у нее тоска. Брови сдвинуты, губы сжаты. Вот она что-то шепнула Зубову, но тот нервно отмахнулся. Он снедаем какой-то тревогой, хотя внешне бодрится, выпячивая грудь колесом. На лице у него желтая, как медь, бледность, нос заострен, бегающие маленькие глаза смотрят вопросительно и тревожно. Рукам он не находит места—то сцепляет пальцы, то прячет их в карманы и тут же вновь вытягивает по швам. Я в упор посмотрел ему в глаза, белки их были с каким-то коричневатым оттенком. Он пугливо покосился в мою сторону и отвернулся.
«Что с ним? — подумал я. — Не устроила ли ему жена семейную сцену?» Но внезапно я отбросил шутки. Зубов серьезно обеспокоил меня. Между нами шла незримая для сторонних пикировка. Я уже не сомневался, что его угнетает какое-то недоброе предчувствие либо он просто хочет увильнуть от разведки. Я следил за ним пристально, он нервничал от этого сильнее, с хрустом сжимал кисти рук. Весь он какой-то измученный, серый, точно минуту тому назад выбрался из затхлой глубокой ямы. На скулах лихорадочно вздувались желваки. Вдруг он всем корпусом повернулся ко мне и ощетинился, точно лицом к лицу встретился с врагом. Однако взгляда моего не выдержал. Сунул в рот папироску, долго жевал мундштук. Достал спичечный коробок. В непослушных пальцах сломалось несколько спичек, но он так и не смог прикурить. С виска у него скатилась крупная, как горошина, капля пота.
Улучив момент, я приблизился к Наташе и шепотом, чтобы слышала только она, сказал:
— Вид у вашего мужа хуже некуда, краше в гроб кладут.
Наташа испугалась.
— Что еще за выдумка?
— Посоветуйте ему лучше остаться.
— Слишком вы много на себя берете, — желчно бросила Наташа.
Я пожал плечами и отошел прочь. За время войны мне не раз доводилось видеть смерть, наблюдать людей накануне их гибели. Преступник, приговоренный к высшей мере наказания — расстрелу, человек, решившийся на отчаянный шаг, солдат, идущий в бой, где его скосит пуля, — никто не верит, что умрет, надеется на чудо, но всех угнетает одинаковое предчувствие смерти. Внутренне он слышит надвигающуюся бурю, ее раскаты, гром, до отупения боится всего, даже самого себя. В повороте головы, в жесте, в случайно оброненном слове, в тоскливом взгляде, в хмурости лба — во всем сквозит какая-то настороженность, тревога. Как зверь, загнанный в клетку, он — неспокойный, мятущийся. В нем словно обнажены нервы, острота восприятия доходит до предела. Кажется, прикоснись к нему — и он взлетит на воздух. Но самое худшее в этом другое — едва человек ослабил волю, снедаемый предчувствием, он сам чуть ли не предопределяет свою гибель, становится сам причиной, ведущей к краю пропасти. Там, где трезвый и зрячий без особого труда уходит от опасности, обманывает смерть, там ослепленный угаром гнетущих дум невольно становится жертвой случая.
Я еще раз оглянулся на Зубова. Волнение не покидало его. Наташа попросила папиросу. Зубов услужливо раскрыл портсигар. Я и не знал, что она стала курить!
Наступила холодная, угрюмая ночь. Северный ветер гнал тяжелые седые облака, и с наступлением темноты внезапно разыгралась вьюга. Она валила с ног, бросала в лицо колючий снег, слепила глаза, но шакальи выла в расщелинах и складках местности.
Объектом действий разведки являлась деревня Березки, Болотом мы должны были пробраться на опушку леса, что южнее деревни (узкая полоса этого леса считалась нейтральной, но фактически ею владели немцы), а затем взять курс на северо-запад, к отдельному дзоту. Дзот находился на отшибе, метрах в ста пятидесяти от центральной обороны, и соединялся с нею. лишь длинной траншеей. Немцы чудом соорудили дзот на топком болоте, и пробраться к нему было невероятно трудно. Задача наша и состояла в том, чтобы окружить дзот, ворваться в него, захватить пленных и по возможности бесшумно вернуться назад.
Но это решение пришло в последний час. Первоначально дзотом предполагалось овладеть штурмом — под прикрытием артиллерийского огня и инсценированной атаки на деревню Березки с юга. Однако бывает так, что все меняется в последнюю минуту и часто — к лучшему.
Отряд наш немедленно переформировался и состоял теперь только из 36 человек, которые в свою очередь были разбиты на группы захвата и обеспечения. Первой группой командовал я, второй — старший лейтенант Зубов. Санин осуществлял общее руководство всей операцией. Шли мы наверняка. План Санина был разработан очень тщательно. Трое разведчиков врываются в дзот и захватывают в нем пленных; четверо охраняют дзот снаружи, непосредственно у входных дверей, одна шестерка держит под наблюдением дзот на расстоянии нескольких метров, другая — следит за обороной немцев, откуда всего вероятнее дзоту может быть оказана помощь. Остальные, во главе с Зубовым, в случае необходимости прикрывают левый, и правый фланги при отходе группы захвата.
Разведчики стояли молча. Санин отдавал последние распоряжения. У него вошло в правило— каждому бойцу определять от начала до конца его личную задачу. В решении же ее предоставлялись полная инициатива и свобода. Когда речь зашла о самом трудном и опасном — кому врываться в дзот первым, — установилась особенно глухая тишина, и тянулась она довольно долго. Добровольцы вызываться не спешили. И тогда вперед шагнула Наташа. Все мы, мужчины, почувствовали себя пристыженными.
— Ты что, с ума сошла? — одернул Наташу Зубов.
Реплику его услышали, она неприятно хлестнула по
ушам.
— Товарищ военфельдшер, — спокойно сказал Санин, — у вас есть свой круг обязанностей. Вот их и выполняйте.
— Прошу вас, товарищ майора — Наташа вся была исполнена непреклонной, какой-то отчаянной решимости. Отказать — значило убить в ней что-то святое, быть может, неосознанное ею самой; это почувствовали все мы и, как один, сделав шаг вперед, молили Санина взглядами согласиться.
Майор повернулся к разведчикам.
Первым будет лейтенант Метелин— старший группы захвата, вторым — товарищ военфельдшер и третьим...» — Санин не договорил,
— Третьим разрешите быть мне! — прижимая к груди автомат, отчеканил старшина Захаров. Он покосился на Натащу и не то шутя, не то с каким-то своим умыслом сказал: —С женским полом «языков» еще не брал, товарищ майор. Авось, повезет.
— А как же насчет приметы? — сощурился. Санин,
— А мы наперекор приметам, товарищ майор»
— Тогда порядок полный.
— Так точно: либо пан, либо пропал.
Сдержанный смешок пробежал по рядам.
Захарова я знаю давно, кажется, изучил его, как книгу, от корки до корки. Но всякий раз он поражал меня какой-то новой чертой. Казалось, горечь раздумья и скорбь не имеют к нему доступа. Он прочно и крепко
стоит на земле, как. дуб, врос в нее всеми своими корнями. И таких не согнуть, разве только сломить.
В двенадцатом часу ночи мы были в двух километрах от цели. Болото промерзло лишь сверху, люди проваливались, приходилось их вытаскивать, подолгу задерживаться. А вьюга разыгралась вовсю, хлесткий колючий ветер пробирал до костей. На расстоянии полуметра ничего не разглядеть. Двигались, как в молоке. Я держался за Саниным след в след. В кромешной завирухе так легко сбиться с пути. Своими опасениями я поделился с майором.
— Перестаньте каркать, — оборвал он меня и, повернувшись к шедшим позади нас разведчикам, уже в который раз спросил: — Отстающих нет?
Кто знал Санина, тот не удивлялся: во время разведки он становился не похожим на себя :— молчаливый, суровый и неприветливый. Он, казалось, был лишен души и сердца. Не впервые я с ним на задании и всегда спокоен. Коль ему поручили и он лично убежден в разумности поручения, то выполнить его может помешать ему только смерть.
— Если человек не враг, — сказал он как-то мне, — то, даже отдавая нелепые указания, он преследует благую цель.
— А если эти нелепые распоряжение приводят к жертвам? — возразил я.
— А вы зачем? Для чего у вас голова на плечах? Сделайте так, чтобы жертв не было.
