II
На фотографии — Базанов-мальчик с духовым ружьем в руке. Снимок сделан на балконе. Сквозь полукружье решетки видны дома, кусок двора с дровяными сараями, капот «Победы», допотопная овощная лавка в подвале. Время, которое не спутаешь ни с каким другим: начало пятидесятых. Примерно тогда же, когда Базанов стал владельцем новенького, пахнущего маслом ружья и увесистой коробки со свинцовыми пульками, отец подарил мне трофейную «лейку», у которой оказался великолепный, даже по нынешним понятиям, объектив — особенно для портретных съемок.
Сначала мальчик Базанов стрелял в мишень, укрепленную на доске. Из комнаты в комнату, через открытую дверь. Соседи не жаловались: старый дом, толстые стены, прекрасная звукоизоляция. В бумажную мишень стрелял, это понятно. Во что еще? Целиться с балкона нельзя. Увидят люди, сообщат в милицию — добром не кончится. Можно из форточки. По кирпичным трубам, железным крышам. Только как узнать, что попал в цель? Что-то должно разбиться, упасть. Стекла бить? Постыдные мысли.
Но ружье не уберет, не спрячет до лета, до поездки на дачу, подальше от глаз, от соблазна стрелять. Потому что уже тогда: неумение сдержаться, обдумать последствия, взвесить все «за» и «против». Как ураган: если понесло — ничто не удержит. И рад бы остановиться, да куда там!
Взгляд мальчика падает на антенну с маленьким живым комочком на ней. Легчайший ветер ворошит легкие воробьиные перья.
Базанов-мальчик любит птиц, вообще все живое. Обычно с возрастом человек мягчает, становится более чувствительным и жалостливым, но если ему от бога дана такая способность, то она проявляется с детства, с младых ногтей.
Младой ноготь Базанова на спусковом крючке пневматического ружья. Он любуется ликованием птичьей жизни через прорезь прицела и, конечно, не собирается убивать. Скорее уж защитит. Был даже случай, когда Базанов-мальчик сбежал из дома, проклиная жестокость взрослых, купивших живую курицу на базаре. Намеревался стать вегетарианцем, но почему-то не стал. Любил жену — и зачем-то изменял ей. Любил детей — и почти не уделял им внимания. Вообще не сделал в своей жизни ничего, что собирался сделать. Хотел стать артистом — стал ученым. Шел всегда до конца, но не в ту сторону, куда собирался идти.
Того воробья он все-таки убил. Палец сам надавил, когда мушка совпала с прорезью и оказалась под целью. Убил, потому что убить было невозможно — слишком далеко находилась антенна. Просто так выстрелил.
С ним всегда творилось что-то странное, непонятное: целился в недостижимое, невозможное и попадал шутя. Не только ему самому, но и окружающим казалось — случайно.
Комочек подпрыгнул и свалился камнем. Подхваченное ветром перо медленно опустилось на крышу. Он помнил об этом всю жизнь. Раскаивался. Многократно рассказывал, как о собственном преступлении, с различными, иногда взаимоисключающими подробностями. Как и все, что он обычно рассказывал. Что-то помнил, что-то присочинял, излишне драматизируя.
Мрачные стороны бытия, беды, несчастья придавливали его к земле, делали жалким, слабым, беспомощным. Похороны даже посторонних людей совершенно выбивали его из колеи. Он любил жизнь во всех ее проявлениях и боялся, избегал соприкосновений со смертью.
Не могу поручиться, что во время считанных семейных прогулок его дети веселились и дурачились больше, нежели он сам. Это был человек утра, яркого солнца. Радость возвращала ему талант, благородство и щедрость, как солнце возвращает земле жизнь. Его переполняла любовь, и он готов был дарить ее первому встречному. Это-то и настораживало окружающих. Раз он ласков, значит, ему что-то надо. Дружелюбен — заискивает. Добр — подкупает. Словом, скучный набор проверенных и перепроверенных аргументов, имевших единственный недостаток — неприменимость к тому, кто выпадал из общего правила.
Боюсь, что Базанов был приспособлен и приспосабливал себя не к той жизни, которой жил. С его умом, но с иным характером, вернее, иной натурой он бы десять раз приноровился к умнейшему Максиму Брониславовичу, ибо ничего не хотел для себя лично, кроме, возможно, свободы. Трудность здесь заключалась в том, что Базанову требовалась не видимость свободы, которую Максим Брониславович ему бы с радостью дал, но реальная свобода.
Он работал с полной отдачей, рвался вперед, совсем не заботясь о том, какое впечатление на Френовского это произведет. Вполне очевидно, что показное усердие больше бы удовлетворило начальника, хотя Базанов на его место не метил и его, этого места, не хотел. Френовский ошибался уже тогда и не раз ошибался впоследствии, поскольку не знал, к чему на самом деле стремится Базанов, а главное — что его непослушный сотрудник никогда не добивается того, чего действительно хочет. Это было уравнение, по крайней мере, с двумя, а то и более неизвестными.
Но в определенном отношении Максим Брониславович повел себя умнее, чем сам мог предположить. С л у ч а й н о умнее. В этом они, такие разные, оказались с Базановым схожи. Ибо, несмотря на нежелание Базанова занять место начальника лаборатории, он его все-таки занял. Так же, как д е й с т в и т е л ь н о не хотел войны с Френовским, не желал двух его обширных инфарктов и собственной гибели. Последнее столь очевидно, что не нуждается в доказательствах. Движущей и одновременно губительной силой в этой войне были гордость, самолюбие, тщеславие, непонимание, стечение обстоятельств.
М. Б. Френовский не любил случайностей, избегал их. И угодно же было судьбе именно случайностью посрамить его. Сколько раз он целился, стрелял и не попадал в Базанова, скорее всего, потому, что целился по ошибке не в реального противника, а в то, что он считал Базановым, но что на самом деле не было им. А тут, целиком проиграв, отстраненный от должности, он случайно извлек на свет божий старое, заржавленное ружье, которое случайно выстрелило, и пуля (совсем по-базановски) случайно попала в самое сердце жертвы. Всего же обиднее для М. Б., что ружье было не его и спусковой крючок нажимал не он.
Я все еще не решил, стану ли печатать для выставки фотографию целиком или только ту половину, где изображен Базанов. Во всяком случае, мне ясно одно: лицо улыбающегося Максима Брониславовича Френовского совсем здесь не злое. Нет, это не лицо завистника, интригана, убийцы!
Можно ли забыть, что именно М. Б. нашел и принял Базанова на работу? Он первый понял, чего стоит его молодой талантливый сотрудник. Он предоставил, наконец, Базанову все условия для работы, которой новичок пожелал заниматься. Разве кто-то другой стал бы добиваться для Виктора права вести долгосрочное поисковое исследование в нетрадиционном для института направлении? Почему бы ему в таком случае не порадоваться успехам своего питомца?
Правда, имеется еще несколько лиц, усложняющих ситуацию, мешающих однозначно истолковать улыбку Максима Брониславовича Френовского. Это — начальник отдела, заместитель директора, директор, а также некое коллективное, так сказать, лицо — научная общественность. Максим Брониславович вынужден был считаться с ними. Даже если в тот раз он уже только играл роль покровителя (Базанову так и не удалось сыграть ни одной роли), то играл ее безупречно.
В течение продолжительного времени, чтобы укрепить позиции молодого сотрудника, Максим Брониславович при всяком удобном случае внушал окружающим, что Базанов талантлив, активен, трудолюбив, и теперь, когда в связи с отказом Базанова считать Френовского соавтором своих работ их отношения заметно усложнились, если не сказать — испортились, ему было довольно трудно сразу убедить тех же людей в обратном.
Поведение Базанова было воспринято Френовским как черная неблагодарность. Базанов не соглашался стать дойной коровой, его свободолюбивый дух противился всякого рода насилию, тогда как Френовский, столь же далекий от научных проблем, сколь далек был от проблем административных Базанов, желал именно этого. Поначалу Максим Брониславович лелеял нового сотрудника в надежде, что тот со временем предоставит ему материал для докторской диссертации. А Базанов решил: нет. И даже сказал кому-то, что работает на институт, а не на Френовского.
Итак, Максим Брониславович изменил свое отношение к Виктору. Людям свойственно ошибаться. Мог ошибиться и Френовский. Признавая ошибку, он делился с товарищами по работе своими сомнениями.
Все здесь было выверено, строго рассчитано. С учетом индивидуальной и массовой психологии. Одни передавали другим, другие сообщали третьим. Самая несовершенная фабрика сплетен и слухов работает с гораздо большей производительностью, чем самый передовой институт со всеми его отделами и отделениями вместе взятыми. И самолюбие играло здесь свою роль, и зависть, и желание выглядеть в глазах других человеком самостоятельно мыслящим, осведомленным. Максим Брониславович выражал только сомнение, а в институте уже вовсю говорили, что Базанов зарвался, не оправдал доверия, удовлетворяет собственное любопытство за государственный счет.
