Теперь ошибка превращается в яростную фурию и гонит Степана в ночь, в темноту, и хлещет его огненной змеей вместо бича: «Быстрее, быстрее, ты, бездарь!» Он бежит по темной улице, падает, снова бежит. Если бы понадобилось перебраться через бухту вплавь, чтобы скорее очутиться в типографии, если бы понадобилось выпустить кровь из жил, чтобы смыть ошибку, он сделал бы это не задумываясь.
К счастью, дежурный ялик стоит на пристани. Перо-возчик спит на корме, прикорнувши под овчиной.
— Отец, пошли! — Степан отдает конец, прыгает в ялик и надевает на бортовые колышки ременные петли-уключины тяжелых весел.
— Полтинник! — сердито говорит старик сквозь сон.
— Полтинник и я на веслах.
— Да это ты, газета! Чего тебя тут нечистая сила носит?..
Степану не до разговоров. Он перебрасывает ялик через бухту таким ходом, что старик отмечает: «Ну, машина!» — но из деликатности не задает вопроса, понимая, что стряслась какая-то беда.
— Жди, скоро вернусь.
— Обратно полтинник, — напоминает старик.
Степан мчится через спящий город, врывается в печатный зал и вздыхает с облегчением. Машина стоит, печатник дремлет, растянувшись на скамье у высокой стопы нарезанной бумаги. Уф, как хорошо! Сверстанные полосы не спущены в машину, и, следовательно, можно исправить заметку еще в наборном цехе без особых осложнений.
Под яркой электрической лампой на стальных гладких плитах — реалах — лежат мокрые свинцовые полосы будущей газеты. Метранпаж, рыжий Орест Комаров, заверстывает в первую полосу набор передовой статьи, выравнивая шрифт быстрыми звонкими ударами деревянной колодочки типографского шила.
— Почему задержались? — мимоходом осведомляется Степан.
— А ты что за эркаи? — осаживает его Орест. — Вы бы передовую до утра мурыжили! Есть одна передовая, так надо срочно менять! Работнички…
Выпускает сегодня Нурин. Сидя на столе в корректорской, он болтает с корректоршей, белокурой и смешливой девушкой.
— О, явление в лаптях! — дружески восклицает Нурин, увидев Степана. — Что случилось в доме Облонских?
— Ничего особенного… Шел мимо типографии и вспомнил, что нужно уточнить цифры в одной заметке, — с великолепным спокойствием объясняет Степан.
— Ляпнули? Ничего, пока это поправимо. Скажите Оресту, что нужно сделать. Все равно начнем печатание номера с опозданием. Вас можно поздравить! Передовая «Три плотины» написана в последнюю минуту Дробышевым по вашему вдохновенному отчету о заседании ирригационной комиссии. Сто двадцать барабанных строчек о грядущем ирригационном строительстве в округе! Как можно отложить такую тему на день! Вообще «Маяк» отучается спешить навстречу читателю. А как он лез из кожи еще год назад! Завтрашний номер вылетал на улицу сегодня вечером. Мальчишки-газетчики кричали: «Покупайте завтрашний «Маяк»! Кто хочет знать, что будет завтра?» Да, теперь мы разбогатели и не спешим. Читатель подождет, пока мы не втиснем в номер все, что заблагорассудится, и пока не уточним всех цифр… Кстати, вы разорвали брюки на колене…
Ладно, ладно, пускай шутит Нурин, пускай ругается Орест и ворчит дежурный наборщик, но цифры в заметке меняются местами, и мир сразу становится таким прозрачным, чистым и легким, что из-за одного лишь этого стоило бы пережить все вновь.
Посвистывая, Степан идет по безлюдным улицам.
«Нет, довольно, хватит, хорошенького понемножку! — думает он. — Отныне я не вру. Сто раз проверю каждую строчку, прежде чем выпустить ее из рук. Достаточно разноса, полученного от Наумова за последнюю ошибку, и достаточно этой милой ночки и разорванных новых брюк. Я больше не вру никогда!»
Какое прекрасное решение!
Немного позже, чем обычно, Степан пришел в редакцию за дополнительными заданиями, бросил Пальмину беспечальное: «Привет, старик!» — и не получил ответа. Пальмин поднял на него взгляд, выразивший тысячу чувств, среди которых самым гуманным была жажда крови.
— Кто такой Стрельцов, который трижды упоминается в твоем нудном отчете и один раз в передовой Дробышева? — спросил он так тихо, что Степан скорее угадал, чем услышал его вопрос.
В сердце остро щелкнуло.
— Стрельцов — это Стрельцов, и никто другой, — попробовал пошутить Степан. — Это инженер-строитель. Я видел его в первый раз.
— И в последний, потому что такого нет в природе.
— Но… эту фамилию назвал председатель ирригационной комиссии Васин.
— Бред! Бред сивой кобылы! Ты спал, ты ловил мух на совещании… Только что Басин звонил Наумову домой и возмущался тем, что газета исковеркала фамилию видного московского инженера, честного советского специалиста Стрельникова. Ты слышишь — Стрельникова, а никакого там Стрельцова!
Обычно в таких случаях у Пальмина хватало выдержки на первые две-три фразы, затем он взрывался, разражался проклятиями, рацеями о моральной вшивости, о носителях мелкобуржуазной распущенности, которая приводит к подобным безобразиям, стучал кулаком по столу и грозил самыми немыслимыми карами.
На этот раз он имел возможность сказать Степану достаточно неприятного и ледяным тоном:
— Завтра напечатаем поправку с указанием твоей фамилии как прямого виновника ошибки и закатим тебе строгий выговор с предупреждением в приказе по редакции. Еще одна ошибка — и вылетишь из газеты пробкой. Гонорар за отчет не получишь… Идем сейчас же к Дробышеву.
И повел Степана за собой, как на веревочке.
Как-то само собой получилось, что Владимир Иванович, заведующий экономическим отделом «Маяка», стал пока неофициально и заместителем ответственного редактора. Он, а не Пальмин решал все основные вопросы по текущему номеру. Оперативный центр редакции переместился в небольшой и прокуренный кабинет Дробышева, в кузницу светлых мыслей, по торжественному выражению Одуванчика.
— А! Это вы, Киреев. — Дробышев, отложив перо, взглянул на Степана без своей обычной улыбки. — Оказывается, вы наврали в своем отчете и вовлекли в ошибку меня тоже… Борис Ефимович поручил мне напомнить вам, что вы уже не в первый раз подводите редакцию, подрываете авторитет газеты… Борис Ефимович считает необходимым напечатать поправку и назвать в поправке вашу фамилию. — Владимир Иванович помолчал, как бы для того, чтобы дать Степану возможность полнее осознать тяжесть нависшей над ним беды. — Но в последнее время наша газета слишком часто щеголяла поправками. Желательно обойтись без этого сомнительного украшения… Выяснилось, что Стрельников уехал из Черноморска еще до революции и его почти никто в городе не помнит. Ошибка пройдет незамеченной, если мы сами не обратим на нее внимание читателей. Мы договорились с Борисом Ефимовичем, что поправку можно будет не давать, если Стрельников удовлетворится вашим личным извинением. Личным, понимаете ли, не иначе. Но выговор в приказе все же будет вам объявлен и гонорара за отчет вы лишитесь.
Теперь уж Пальмин взвился.
— Скажи еще спасибо! — заорал он. — Ты помнишь хоть одну ошибку Нурина, ты помнишь? У него не бывает ошибок, потому что он работает честно. А ты вчера ночью прибежал в редакцию, как цуцик, с разорванными штанами, чтобы убрать цифровую блоху. Твое счастье, а то мы вышли бы сегодня в свет с двумя грубыми ошибками. Ничтожество! — И он выскочил из комнаты.
— Делю вашу скорбь, но разделяю и возмущение Пальмина, — сказал Владимир Иванович и наконец улыбнулся. — Самое обидное то, что вы плюнули кварту дегтя в наше с вами совместное и неплохое выступление по поводу плотин, изгадили фамилию самого интересного оратора. Возьмите за правило трижды проверять фамилии, прежде чем выпустить их из блокнота. Азбучная истина… Не приучайтесь врать, Киреев, а то никогда не сможете отучиться.
День был отравлен. Степан не нашел в себе сил взяться за работу. Ошибка в его представлении с каждой минутой приобретала размеры все более грандиозные, разбухала, закрывая дневной свет. Ошибка — это не только уничтожающее отрицание способности журналиста работать быстро и четко, это также преступление перед массой читателей и редакционным коллективом. Степан очутился во власти двух безжалостных судей — совести и самолюбия, — и пощады ему не было.
После бесцельного блуждания по городу он явился в редакцию осунувшийся, мрачный и бессильно опустился на стул. Пальмина не было. За своими столами работали Одуванчик и Нурин.
— Значит, вы вчера выловили не всех блох из информации, — сказал Нурин, заклеивая конверт за конвертом и подкладывая их под себя на сиденье стула, чтобы лучше схватился клей. — Ничего, ничего, юноша, нет никакого смысла впадать в отчаяние и надевать траур по своей молодой жизни. Ошибки — детская корь каждого уважающего себя журналиста. Неизбежно и не смертельно. О вашей ошибке забудут, как только ляпнет ваш сосед. Сегодня ты, а завтра он…
