— Значит, вы вчера выловили не всех блох из информации, — сказал Нурин, заклеивая конверт за конвертом и подкладывая их под себя на сиденье стула, чтобы лучше схватился клей. — Ничего, ничего, юноша, нет никакого смысла впадать в отчаяние и надевать траур по своей молодой жизни. Ошибки — детская корь каждого уважающего себя журналиста. Неизбежно и не смертельно. О вашей ошибке забудут, как только ляпнет ваш сосед. Сегодня ты, а завтра он…
— Оставьте, пожалуйста! — хмуро откликнулся Степан. — Лучше бы вы исправили информацию о заседании комиссии. Дежурный выпускающий обязан читать свежую информацию, а вы…
— Вы даете себе отчет в том, что говорите, Киреев? — Нурин, смеясь, развел руками. — Нет, это восхитительно!.. Слышишь, Одуванчик?.. Да, я прочитал ваш отчет. Да, я сейчас пошлю в Москву информацию для моих газет, сделанную по вашему отчету. Но откуда я мог знать, что Стрельцов — это… как вы говорите? — что это в действительности Стрельников? Вы всерьез считаете меня ясновидящим? Польщен, но вынужден отклонить комплимент.
— Вы не знали инженера Стрельникова? Вы не знали Стрельникова, который жил в Черноморске до революции и работал над проектом плотины на реке Бекиль? Вы, король репортеров, знающий всех и вся, не знали этого человека?.. Ну и ладно, вопрос исчерпан.
— Да, исчерпан! — Нурин вскочил и стал распихивать пакеты по карманам. — Если бы я уважал себя меньше, я… я просто дал бы вам по морде, — сказал он, глядя на Степана исподлобья. — Но я ограничусь тем, что назову вас мальчишкой и пачкуном. Да, пачкун, сопливый щепок!.. Какое право вы имеете обвинять меня в том, что я подсадил вас?
— Я этого не говорил.
— Но вы подумали именно это.
Старый журналист тяжело принял незаслуженное оскорбление. Он не только оскорбился, но и опечалился, отвернулся к стене, высморкался, горько вздохнул раз и другой. Степан сидел как в воду опущенный, сгорая от стыда. Нурин поймал его мысль, вытащил ее на свет, и она оказалась невероятной, постыдной. Да, постыдной для Степана, который ни с того ни с сего обвинил невинного человека в низости. Еще минута — и он попросил бы прощения.
Сгорбившись, разбитой походкой Нурин прошаркал через комнату и ушел, даже не закрыв за собой дверь.
Наступила тишина.
— Итак, он не знал Стрельникова? — спросил Одуванчик в пространство, скрестив руки на груди.
— Ты же видишь… Жалею, что заговорил об этом.
— Итак, он не знал Стрельникова? — повторил Одуванчик, не изменив позы.
Странная нотка, прозвучавшая в голосе Одуванчика, заставила Степана поднять голову.
— Держи дверь! — приказал поэт, вскочив с места. — Быстрее двигайся, Степка! Держи дверь зубами!
Одуванчик бросился к столу Нурина, как коршун на добычу, и выхватил из-под вороха газет записную книжку в два пальца толщиной, в вечном парусиновом переплете — знаменитую записную книжку Нурина, о которой ходило не меньше рассказов, чем о нуринской коллекции ворованных карандашей.
— Брось, Колька! — потребовал покоробленный и в то же время заинтересованный Степан. — Положи на место. Он сейчас вернется.
— Ты с ума сошел! — ответил счастливый поэт. — Я охочусь за нею два года. Я знал, что она когда-нибудь попадет в мои руки. О миг блаженства! Держи, держи дверь! Без щепетильности, чудак, — грех на моей ангельски чистой душе. Так этот трагик не знал Стрельникова? — Одуванчик стал лихорадочно листать странички. — Эн, О, Пэ, Эр, Эссе! Дверь, держи дверь! Теперь слушай и запоминай, Степка. — Он прочитал, как читают журналисты вслух при сверке ответственных материалов, указывая все знаки препинания и отмечая особенности орфографии: — «Стрельников через ять и с твердым знаком, Петр Васильевич, дврн, то есть дворянин, инжнр-строит., кончил Политехн. инст. в СПБ. Жена Анна Александровна. Крестик… Это значит умерла в 190… году при родах. Дочь Анна (Нетта). Роман: жена акцизн. чн-ка Марфа, написана через старорежимную фиту, Ступкова. Проект Бекильского оросительного сооружения, 1-я премия на конкурсе земства. Адрес в Ч-ке: Семеновская, 12, собств. дом. Адрес в Москве: Арбат, №… Возвратился в Ч-ск в 192… г. Адрес прежний». Видишь, видишь, Степка? Он знает, что Стрельников вернулся в Черноморск и устроился в своем доме на бывшей Семеновской улице, ныне улица Марата. Последняя справка написана нашими редакционными чернилами. Нурин таскает их домой в бутылочке, чтобы сэкономить на чернилах…
— Положи книжку на место! — крикнул Степан.
— Ни за что на свете! Интересно, увековечил ли он роман Пальмина с его женой… Степа… ну, Степа, только через мой труп, изверг!
Изловив Одуванчика, бегавшего вокруг столов, Степан силой отобрал книжку, сунул ее под ворох газет на столе Нурина и занял свое место, растерявшийся, убитый… Да, несомненно Нурин знал Стрельникова уже давно, знал все о жизни этого человека, знал, что он проектировал Бекильскую плотину, — все, все знал! Знал — и мелко, подло нагадил Степану. Знал — и только что разыграл слезливую мелодраму. Шут, лгун! Ощущение, близкое к физической тошноте, охватило его. Он в упор столкнулся с лицемерием, притворством, трусливо затаенной враждой.
— Теперь ты понимаешь, что это за человек? — спросил Одуванчик. — Он еще вчера прочитал и перечитал твой отчет, похихикал, высосал его до самой шкурки и послал в Москву корреспонденции о строительстве плотин в нашем округе. Золотой материал! Скоро прочитаешь его в московских газетах. И заодно тебя же угробил. Два зайца на одну пулю. Удачный день у короля репортеров, а?
— Низость!.. Не смей больше напоминать об этом…
— Ты… — начал Одуванчик, но вгляделся в лицо друга, побежал в кабинет редактора, вернулся со стаканом и пролепетал: — Степа, попробуй воды… Зачем так принимать, бедняга… Охота была!
В передней стукнула дверь, послышались торопливые шаги. Нурин прямо от порога бросился к своему столу; перерыл газеты; захлебнувшись, вздохнул, как-то воровато сунул записную книжку в карман; не доверяя себе, ощупал ее в кармане и лишь после этого метнул взглядом в Одуванчика и Степана.
Поэт, скрестив руки на груди, многозначительно посвистывая, с равнодушным видом смотрел в окно. Степан закрылся газетой.
Не сказав ни слова, Нурин вышел.
— Никогда еще ты не был так близок к смерти, старый негодяй! — патетически произнес Одуванчик. — Эх, зачем мы не утопили эту книжку в бухте! Ты плохой компаньон в благородном деле мести, Степка! Ну ничего, я подстерегу ее еще раз и уж тогда сделаю то, что нужно… Я спрячу ее и буду читать по ночам.
— Слушай! — Степан тяжело положил руки на узкие плечи друга. — Ты веришь, что я человек? Говори прямо: веришь?
— Почти всегда… — начал Одуванчик, но, заглянув в глаза Степана, перестал паясничать: — Верю, Степа, особенно с тех пор, как ты заставил весь округ декламировать твою поэму о филлоксере.
— Так слушай же!.. У меня сейчас такое настроение, будто я вор, которого только что отхлестали на базаре по щекам. Да, вор! Ты бы слышал, как говорил со мной сегодня Дробышев, как обливал меня грязью Пальмин! Ты понимаешь мое настроение?.. Запомни, Колька!.. — Он встряхнул Одуванчика. — Запомни! Никто и никогда не найдет в моих материалах ни одной ошибки! Никогда больше Нурин и Пальмин не получат такого удовольствия, какое получили сегодня! Ни одной ошибки! Ни одной и никогда! Если… если ты узнаешь, что я, не заходя в редакцию, поступил в ассобоз горкомхоза, это будет означать, что я не сдержал своего слова, что я действительно ничтожество, как сегодня заявил Пальмин. Ты запомнил? Ну, вот и все!
— Степа, ты молодец! Ты человек с большой буквы, ты парень, набранный шрифтом кегль сорок восемь в рамку! Я пожалею, если ты бросишь редакцию и поступишь в ассобоз, но ты везде будешь на месте.
— Смейся, если тебе угодно. Я плюю на твои шуточки.
— Степа, это не смех, это дурацкий способ выражать восхищение. Разреши пожать твою руку!.. Вот так, и еще раз, и еще крепче. Я горжусь тобой!
Они обнялись. Степан надел кепку.
— Куда ты?
— Принести личные извинения Петру Васильевичу Стрельникову, проживающему в собственном доме номер двенадцать по улице Марата.
Одуванчик напутствовал его советом съесть по пути два-три пирожных, что, по его наблюдениям, благотворно влияло на нервы.
Можно ли найти на свете журналиста, который не ошибался и не ошибается? Нужен ли этот вопрос? Важно то, что журналист не имеет права ошибаться. А это очень трудно — не ошибаться. Степан дал обещание, тяжести которого и не подозревал. Он начал единоборство со страшным врагом, неутомимо подстерегающим журналиста на каждом шагу, единоборство, в котором он должен был побеждать всегда и неизменно, так как первое же значительное поражение могло перечеркнуть его редакционное удостоверение. Наумов не шутил в таких вещах, и Степан знал это.
