— О таких людях, как Аким Петрович, не надо предупреждать, Татьяна Яковлевна, — намеренно произнося второй раз «Татьяна Яковлевна», чтобы это запомнил Аким Морев, проговорил Кораблев. — Аким Петрович готов разделить с нами обычный наш обед. Правду я говорю, Аким Петрович?
— Да, конечно, — неожиданно стушевавшись от теплого пожатия руки, вымолвил Аким Морев.
За обедом он не сводил глаз с Татьяны и с ее сына, паренька лет пяти-шести, очевидно в честь отца названного Николаем. Сын сидел рядом с матерью. Он походил больше на отца: такой же большелобый, те же кудлатые волосы, карие глаза, только нос и губы перенял от матери, да, пожалуй, и густой румянец. Он сидел за столом по правилу «когда я ем, то глух и нем». Но как только обед кончился, Коля вихрем взметнулся из-за стола, и вот уже в садике послышался его звонкий, озорной голос: погнал в небеса голубей…
…И теперь, сидя в машине рядом с Иваном Петровичем, Аким Морев переживал какое-то смешение чувств. Ему было радостно: встретил такого директора, как Николай Кораблев. По-хорошему завидно: видел замечательную семью. Грустно: сам-то одинок.
Около гостиницы их встретил Петин:
— Прошу на квартиру, Аким Петрович. На вашу. Чему удивлены? Прекрасная квартира. Вы ведь утром уже были там? Чемодан изъят из номера. Только не знаем, которое ружье ваше.
— И мне трудно определить: покупали вместе. Я думаю, возьмем-ка и все добро академика. Обижаться не будет, — проговорил Аким Морев, одновременно думая: «Не один поселюсь в столь «прекрасной квартире».
Расплатившись за номер и распрощавшись с директором гостиницы, Аким Морев в сопровождении Петина отправился на новую квартиру, расположенную на Саратовской улице.
Саратовская представляла собой что-то необычайное по сравнению с другими улицами, заваленными обломками разрушенных зданий, щебнем, гнутыми балками. Здесь, казалось, и солнце светило радостнее: по обеим сторонам свежеасфальтированной дороги поблескивали разноцветными красками новые многоэтажные дома, не походившие друг на друга не только общим своим видом, но даже окнами, балконами, украшениями и, однако, составлявшие ансамбль. Иные из них были уже заселены, иные достраивались, иные еще стояли с невымытыми стеклами, но все радовало глаз, как если бы человек неожиданно из оврага, захламленного мусором, вдруг выбрался на солнечную лесную поляну.
— Ох! — воскликнул Иван Петрович, когда автомобиль с визгом понесся по свежему асфальту следом за машиной, в которой сидел Петин. — Все строили, Аким Петрович… и за плату, а большинство бесплатно. Мы все строили и улицу эту полюбили. Говорят, наша победа. Так бы и назвать ее: Победа.
— А что же, это хорошо. Пусть напишут в газету, — согласился Аким Морев, в то же время думая: «Наверное, многие улицы будут переименованы».
Квартира находилась в нижнем этаже пятиэтажного дома и состояла из четырех комнат, кухни, ванной. Каждая комната обставлена новой мебелью, полы устланы коврами, на окнах — тяжелые гардины. На столе в кабинете два телефонных аппарата.
— Один городской, другой обкомовский, — пояснил Петин и тут же позвонил, говоря в трубку тоном приказа: — Знаете, чей это телефон? Знаете? Так еще раз возьмите на учет. Телефон Акима Петровича Морева… Не слушаюсь, а «есть». То-то!
Все было бы ничего: и эта мебель, и эти тяжелые гардины на окнах, дверях, и ковры, — все было бы ничего, но, глянув на все это, Аким Морев опять, как и в первое посещение, вспомнил то, что видел за дверью квартиры, — разрушенные дома и людей — защитников Приволжска, ютившихся под обломками.
«До чего докатились: даже не понимают, что такая обстановка оскорбительна. Ну черт с ними! После пленума постараюсь отделаться от такой квартиры», — и, повернувшись к Петину, сказал: — Как мне позвонить начальнику строительства гидроузла?
— Ларину? Вот телефонная книжка.
Когда Петин покинул квартиру, Аким Морев разыскал по телефону Ларина и сообщил ему о том, что побывал на строительной площадке.
— Как же это вы без меня? И вам не стыдно? — упрекал тот.
— Да вы же заняты. Знаю!
— Ну, для вас часок нашел бы. Тем более мне завтра, например, там позарез быть.
— Академика встретил. Бахарева. Знаете? Он все и объяснил… элементарно, конечно.
— Не сожалею.
— О чем не сожалеете?
— Что не был около вас: вполне доверяю Ивану Евдокимовичу.
После краткого вступления Аким Морев очень мягко, даже робко попросил у Ларина самолет для посылки в Саратовский университет за книгами, на что Ларин охотно согласился.
Переговорив с Лариным, Аким Морев прошелся по всем четырем комнатам и вдруг почувствовал то, чего не чувствовал во всю свою сознательную жизнь: ему нечего делать. Верно, время было позднее — около двенадцати ночи, улица уже говорила по-другому. Днем она гудит, сливая в этом гудении все: рычание экскаваторов, скрип лебедок, голоса людей, гудки машин, а сейчас слышны только вздохи экскаваторов, стук молоточков каменщиков да визги тросов.
«Неужели ложиться спать? Почитать бы хоть что-нибудь. Шкафы из красного дерева, а книг нет. Лучше бы — шкафы из фанеры, но с книгами. Ну что ж? Приму душ».
Он окатился холодной водой, надел пижаму, подошел к широкой кровати, откинул одеяло. От чистых простыней льняного полотна, от подушек пахнуло той свежестью, какая бывает после того, когда белье только что выгладят.
— Чаю бы попить, — прошептал Аким Морев, раздеваясь. «Не усну», — подумал он, а когда лег, как-то затосковал от одиночества в этом огромном, на десятки километров растянувшемся по берегу Волги городе. — Да, — размышлял он, глядя на темно-серый потолок. — Сейчас люди спят или беседуют за столом в семье… А я? Я — один в этих четырех комнатах. Ах, Оля, Оля! Как ты мне нужна… Если бы… если бы ты сейчас постучалась ко мне в дверь, как встретил бы я тебя! Но тебя нет. Нет. Нет. Нет… — и все оборвалось перед Акимом Моревым: он уснул разом, как засыпают здоровяки, коснувшись головой подушки.
4
Книги из Саратова прибыли на второй день к вечеру. Тут были всякие: заумные, в которых ничего нельзя было понять, наивные, предлагавшие в песках Астрахани построить миллионы колодцев для увлажнения дуновения пустыни; в иных же книгах утверждалось, что засуха целиком зависит от черных пятен на солнце: «А раз нам солнце не подвластно, а подвластно богу, то остается одно — молись». Но большая часть книг представляла собой серьезные исследования. Он их читал внимательно, перечитывал отдельные места, делал выписки, сожалея, что поблизости нет Ивана Евдокимовича, который помог бы ему приготовить выступление на пленуме.
И вдруг Аким Морев усомнился в том, надо ли ему выступать, не сочтут ли коммунисты выскочкой: «Приехал, еще не осмотрелся как следует и уже «вещает».
— Не посоветоваться ли с Муратовым? Вспомнив о том, что Муратов просил его информировать о поездке с академиком, он связался по телефону с Москвой и, щадя каждую минуту, почти телеграфным языком рассказал секретарю Центрального Комитета партии о виденном на Волге, на Черных землях, в Сарпинских степях, на канале Волга-Дон и чуть-чуть не спросил: «Надо ли мне выступать на пленуме?» — но Муратов опередил его:
— Вы непременно выступите на пленуме.
— О чем говорить?
Муратов некоторое время думал, затем сказал:
— Расскажите искренне, от души, о том, что видели, затроньте, увлеките перспективами. Наша сила — человек, одухотворенный коммунизмом. Ваша обязанность — поддержать эту одухотворенность. Другими словами… вы это помните… отыскать путь к сердцам актива, а через них — путь к сердцу народа. Но не забывайте и о буднях. Забудете — тогда по пути к сердцу народа перед вами разверзнется пропасть.
И Аким Морев, целиком согласившись с Муратовым, снова засел за книги.
— Одухотворить людей коммунизмом и не забывать о буднях! А сможет ли он выступить так, хватит ли у него сил и знаний, не получится ли из его выступления мыльный пузырь?
«Где же Иван Евдокимович? Посоветоваться бы с ним», — подумал он.
И в четверг, поздно ночью, за день до открытия пленума, в квартиру ввалился академик.
Иван Евдокимович был явно чем-то не только встревожен, но и рассержен: не здороваясь с Акимом Моревым, даже не поблагодарив и не осудив его за переселение из номера сюда, он с раздражением крикнул:
— Крокодилы! Прожить двадцать пять лет за счет советской власти, получить ученые степени и за все это народу — кукиш. Нет, за такое надо на виселицу. Прямо с места в карьер и на виселицу!
— Что с вами, вешатель? — обрадовавшись его приезду, перебил Аким Морев.
— Вам шуточки, а нам, агрономам, позор! — выкрикивал Иван Евдокимович, сбрасывая с себя плащ, сбивая веником пыль с ног. — Двадцать пять лет! Двадцать пять лет жрали народные денежки — и ерунду народу за это. А газеты-то? Газеты! Подвалы хвалебные закатывали. Кино-то, кино! Картину выпустили «Обновленная земля».
