За деревушкой, под высоким берегом, лежит Волга, рассеченная песчаным островом. Осенние воды реки как будто загустели: текут медленно, даже, кажется, и не текут, а просто шевелится она, Волга, точно гигантская рыбина с серебристым хребтом.
— Вот тут… — показывая на высокий, крутой берег, говорил Иван Евдокимович. — Здесь будет створ плотины… и отсюда она потянется вон на тот остров. Видите вдали береговой выступ? В него уткнется плотина. И через четыре-пять лет образуется самое большое в мире море, построенное человеческими руками. Милый мой Аким Петрович! В Гибралтарском проливе можно было бы воздвигнуть такую гидростанцию, которая освещала бы всю Европу. Говорите, дорого? Нет! Не дороже того, что вколотили капиталисты в оборону Гибралтара. А мы строим! Здесь, в Сталинграде, в Куйбышеве, на Урале, в Горьком, в Каховке. И имейте в виду, что это — еще только начало… Мы повернем течения рек Сибири от Севера, зальем гигантские Барабинские степи… Соединим все реки… И придет время, когда вы в Москве сядете на быстроходнейший пароход-глиссер… и через несколько дней очутитесь, ну, в Барнауле хотя бы или на Енисее.
— Учиться надо. Чтобы строить все это, учиться надо, — как бы самому себе сказал Аким Морев. — Что вы посоветуете мне почитать по вопросам борьбы с засухой?
— Вагон книг имеется. Но я вам назову нужные. Где только их достать? В Приволжске библиотека сгорела в дни войны. Вот что, я напишу записочку друзьям в Саратовский университет. Там есть.
— Ну, когда их оттуда доставят?
— А вы пошлите человека. На самолете. Попросите у Ларина. Чего так удивленно глянули? Не за картошкой для собственного варева посылаете. Надо скорее — вот вам и путь указан, как скорее…
— Попробую.
— Попробуйте. А я переправлюсь на ту сторону и тронусь по будущей трассе канала Волга — Приуралье, заверну на Светлый опорный пункт.
— Что за пункт?
— Опытная станция. Там в течение двадцати пяти лет выращиваются леса в засушливой полосе, — пояснил академик.
— Я кинокартину видел «Обновленная земля», — вспомнив, проговорил Аким Морев. — По картине — замечательно.
— Положительные статьи были в центральной прессе. Так что обогащусь, — значительно подчеркнул академик и, распрощавшись со всеми, сел в «газик»-вездеход.
Аким Морев, Любченко и Митя некоторое время стояли на высоком берегу, наблюдая, как юркая машина с академиком спустилась в ложбинку, как она по мостику въехала на паром, как отвалил паром, ведомый маленьким баркасиком. Баркасик, таща паром, напрягался так, что иногда ложился набок, напоминая удалого паренька, тянущего бредень из реки.
— Завидный человек, академик, — проговорил Любченко, когда паром отплыл от берега и почти слился с голубизной реки. — Задал нам пару-жару.
— Да, — подтвердил Митя. — День побудешь около него и умнее становишься.
— Чего же вы с ним не отправились? — спросил Аким Морев.
— Не берет, — с наивной откровенностью ответил Митя.
3
…Вскоре Иван Петрович доставил Акима Морева к управлению автомобильного завода… И вот они снова несутся по шоссе. На расчищенных от руин улицах воздвигаются новые многоэтажные красивые дома, школы, клубы, магазины, больницы. Сюда отведена железнодорожная ветка. По ней то и дело мчатся поезда, подавая на стройку цемент, гравий, кирпич, стальные балки, стекло, кровельное железо, черепицу. А на товарной водной станции работают подъемные краны, унося с барж связанные в пачки кровати, окутанные свежей рогожей комоды, буфеты, этажерки, диваны и стулья, с других барж снимаются бревна, тюки пакли, бочки с красками, хлеб, сахар, масло, мануфактура. На берегу все это подхватывают грузовые машины и непрерывным потоком бегут в центр города. На тюках видны надписи: «Москва», «Свердловск», «Тюмень» и даже «Чарджоу».
— Вся страна восстанавливает Приволжск, — проговорил Иван Петрович, видимо желая пробудить Акима Морева от глубокой задумчивости, но тот так и не услышал шофера: будущему секретарю обкома было и радостно, и по-хорошему завидно, и в то же время очень грустно…
В конторе автомобильного завода Аким Морев познакомился с директором Николаем Кораблевым. Уже внешним видом тот привлек его к себе: высокий, крепкий, седая голова, большие карие глаза и славная, почти детская улыбка.
«Такой не может обманывать, лгать», — мелькнула мысль у Акима Морева, а когда он отрекомендовался, Николай Кораблев сказал:
— Да ведь я знаю вас. Не лично, а ваш металлургический. Я до весны сорок шестого года работал на Чиркульском автомобильном. На Урале. Там мы от вас нередко получали металл. Хороший металл, — добавил он, видя по глазам Акима Морева, что тот ждет оценки.
И они разговорились.
Беседуя с гостем, директор непрестанно занимался делами.
— Минутку, — то и дело произносил он, вызывая по телефону начальника цеха или главного инженера, или парторга, затем снова обращался к Акиму Мореву: — Штурм. Понимаете? В начале восстановления завода штурм был необходим: еще не наладили производство, с перерывами подавали на завод материал, но потом, когда штурм вошел в систему, это уже стало всему вредить.
Аким Морев знал, чем и как вреден штурм, однако спросил:
— Что? Срывал программу?
— Нет. Программу даже перевыполняли, но штурм всегда калечит саму жизнь рабочих. Да ведь вам, наверное, все это известно?
— Да, конечно. Но штурмовщина в разных отраслях дает разные результаты. У нас, например, в угольных районах — сундуки денег, — произнес Аким Морев.
— На автомобильном — другое. Рабочие, начальники цехов нервничают: не работают день, два, неделю, вторую… значит, нет и заработка. А семью-то надо кормить, обувать, одевать, детишек учить. Не работают неделю, другую, а возможно, придется не работать и третью и четвертую. Тогда с чем приедешь домой? Значит? Значит, надо добывать пропитание на стороне. А такое настоящему рабочему — нож острый.
— Совершенно верно, — подтвердил Аким Морев, радуясь тому, что мысли Николая Кораблева родственны ему, бывшему секретарю горкома, в ведении которого находилась партийная организация крупнейшего в стране металлургического завода.
Директор продолжал:
— Вынужденное безделье рушит и саму жизнь человека: первые недели он нервничает в ожидании работы, затем начинает штурмовать, работая невылазно — день и ночь, потому нет возможности сходить в кино, в театр, дома книгу почитать, с семьей за Волгу съездить. Так штурм нарушает нормальную жизнь. И еще хуже — штурмовщина лишает человека творческого труда, некогда размышлять.
Аким Морев, внимательно глядя в большие карие глаза директора, сказал:
— Действительно, какое уж там творчество…
— А творчество — основа основ советского общества, движения передовиков-новаторов, — добавил Николай Кораблев и неожиданно предложил: — Знаете что, Аким Петрович? Время обеденное. Пойдемте к нам… и Татьяна Яковлевна будет рада вас видеть. Жена. Художник Половцева, — с гордостью подчеркнул последнее слово Николай Кораблев.
— Половцева? Ее картина «Уральцы на Красной площади»? Видел в Третьяковке, на выставке. Так это ваша жена — Половцева? — проговорил Аким Морев и сразу согласился на приглашение.
Николай Кораблев жил в небольшом домике-коттедже, расположенном посередине площадки, усаженной яблонями, вишней и крыжовником. Этот домик отличался от соседних тем, что у него наверху поблескивала на солнце застекленная веранда.
— Наверху мастерская Татьяны Яковлевны, — как бы оправдываясь перед гостем, говорил Николай Кораблев, входя в домик и громко зовя: — Танюша! Татьяна Яковлевна! Я не один. С гостем.
Перед Акимом Моревым появилась женщина среднего роста, еще совсем моложавая, пополневшая не обрюзгло, а так, как полнеют здоровые, крепкие женщины после родов и особенно в период кормления ребенка.
— Да. Но… Я рада… Но предупредить-то надо было или нет? — сказала она мужу, улыбнувшись, гостеприимно протягивая руку Акиму Мореву.
— О таких людях, как Аким Петрович, не надо предупреждать, Татьяна Яковлевна, — намеренно произнося второй раз «Татьяна Яковлевна», чтобы это запомнил Аким Морев, проговорил Кораблев. — Аким Петрович готов разделить с нами обычный наш обед. Правду я говорю, Аким Петрович?
— Да, конечно, — неожиданно стушевавшись от теплого пожатия руки, вымолвил Аким Морев.
За обедом он не сводил глаз с Татьяны и с ее сына, паренька лет пяти-шести, очевидно в честь отца названного Николаем. Сын сидел рядом с матерью. Он походил больше на отца: такой же большелобый, те же кудлатые волосы, карие глаза, только нос и губы перенял от матери, да, пожалуй, и густой румянец. Он сидел за столом по правилу «когда я ем, то глух и нем». Но как только обед кончился, Коля вихрем взметнулся из-за стола, и вот уже в садике послышался его звонкий, озорной голос: погнал в небеса голубей…
