Она пытливо вслушивалась в шумы и грохоты, доносящиеся со стороны «Ландыша», и, может быть, поэтому не услышала мину на излете, то зловещее шипение-фырчание, которое предшествует близкому разрыву.
— Ложись на дно! — успел крикнуть Аким Акимович.
Но Незабудка по-прежнему пристально смотрела в сторону закрытого дымом грязно-зеленого дома, и слова тревоги скользнули мимо ее сознания. А может, она утратила былую ловкость, расторопность и боялась теперь резких движений.
Какая-то сила грубо дернула ее вперед, затем пригнула вниз и мучительно придавила чем-то тяжелым.
Ее сильно оглушило, и она на какую-то долю секунды потеряла сознание, но в лицо плеснула жесткая вода, и Незабудка быстро опамятовалась.
Мгновеньем позже она поняла — Аким Акимович спихнул ее с кормовой скамеечки на дно лодки и прикрыл своим телом.
Испугала неподвижность Акима Акимовича. Она явственно ощутила тяжесть неживого тела; санинструктор знает, что всегда легче поднимать, тащить раненого, чем убитого.
Не один, а несколько осколков угодили Акиму Акимовичу в спину — не разберешь, какой из них оказался смертельным.
Бездыханное тело Акима Акимовича лежало на дне лодки. Незабудка даже не успела закрыть ему глаза и торопливо взялась за беспризорные весла. Осколки пробили в нескольких местах борт лодки, из пробоин хлестала вода, вычерпывать ее было некому. До берега не так далеко, но нельзя терять секунды, лопасть левого весла расщеплена.
Вода заливала лодку, Аким Акимович уже лежал по грудь в воде.
— Будто чувствовал, Акимыч, — прошептала Незабудка одними губами. — Так не хотелось тебе сегодня ехать. Прощения прошу одна, а благодарны тебе вдвоем...
Он смотрел в небо широко раскрытыми, незрячими глазами, из которых ушел последний отблеск жизни.
И Незабудка вслед за Акимом Акимовичем тоже посмотрела вверх.
Только отошел полдень, а в дымном и пыльном небе висело по-вечернему рыжее солнце. Незабудка не удивилась бы, узнав, что сейчас не день и даже не вечер, а ночь — мутный диск в небе был больше похож на лупу, чем на солнце.
Он отражался в полноводном Прегеле, как в пыльном зеркале. Только что оно было разбито на тысячи кусков и уже склеилось заново.
«А на сколько кусков разбилось сегодня мое сердце? — подумала Незабудка с тоской; она ощутила внезапную тошнотную слабость и не знаемую никогда прежде одышку, может быть вызванную греблей. — Наверное, только проточная вода так умеет... Смывать все подряд... Дни бегут, как уходит весной вода, дни бегут, унося за собой года... А слезы меня не выручат. Даже слезы в три ручья не смоют моего горя. Сколько еще русских могил будет вырыто в немецкой земле? Не хватит на всех мрамора...»
Незабудка нагнулась к Акиму Акимовичу, глаза его по-прежнему глядели мимо нее, в небо.
Накренившаяся, тяжело осевшая, полузатопленная «Амалия» еще не причалила к берегу, а река после недавней одиночной мины вернула себе непрочный покой и способность отчетливо отражать борта лодки и весла.
По-апрельски ходкое течение отшлифовало речную гладь, затерло рябые пятна, выщербленные в воде осколками. Только за низкой кормой вода была взбаламучена веслами.
Медлительный поезд останавливался то у вокзалов, то у платформ, за которыми громоздились руины и зеленел чахлый бурьян.
Обугленные груды щебня, битого кирпича удручающе схожи.
Так же походят одно на другое уцелевшие здания вокзалов, тем более безымянных. Немцы заменили старые вывески своей готической невнятицей, освободители посбивали немецкие вывески, а русских еще не припасли.
Вокзалы подчиняются стандарту строгому, как ширина железнодорожной колеи, — и планировкой, и всей утварью, вплоть до тяжеленных скамеек с высокими спинками и вырезанным по дереву тавром «Зап. ж. д.».
Та же бессонная транзитная суета возле билетных касс и толкучка на перроне у крана «Кипяток». Ну вот, опять кого-то с чайником подтолкнули в спину, он не уберегся, ошпарил себе пальцы, матюгнулся.
И тяжелый вокзальный дух одинаков — смешанный запах немытых тел, карболки, кислого шинельного сукна, махорки, портянок, просмоленных шпал, винного перегара, паровозного дыма, а иногда еще жареных семечек; шелухи столько, что не видно пола под ногами.
В Гомеле Незабудка сошла с поезда. Чем дольше она плутала по вокзалу незнакомого города с расспросами, тем тяжелее становился ее багаж. На фронте она никогда не таскала утюг подолгу и обычно кидала его в санитарную повозку, на сено.
Спасибо дежурной тетеньке у будки «Кипяток». Она скользнула по фигуре Незабудки сочувственным взглядом и разрешила оставить у нее багаж. Возможно, эта тетенька была из партизанского сословия, потому что, ставя вещмешки в дальний угол своей будки, сама назвала их по-военному сидорами и при этом удивилась:
— Однако, кладь у тебя. Можно подумать, гранаты или мины, полный боекомплект.
— Утюг там пригрелся, каска моя, плащ-палатка свернута, бельишко кое-какое, обмундирование, вот и весь боекомплект...
Она потерянно бродила по улицам бывшего города, мимо кирпичных курганов, мимо пустырей, где некогда стояли .деревянные дома, а сейчас росла трава, удобренная золой пожарищ.
Жители ютились в лачугах, в подвалах, в подъездах и на лестничных площадках первых этажей, если они сохранились под грудой камня.
Она мало рассчитывала на благоприятный ответ, но все же зашла в горвоенкомат.
Военком будет завтра с утра.
Прошла из конца в конец окраинную улицу, на ней уцелело или уже воскресло из пепла десятка два деревянных строений. Всюду две-три семьи под одной крышей — кто приютит чужую, да еще беременную? Спасибо, переночевать пустили на пустой сеновал, выяснив, что она некурящая.
Ночь в середине апреля выдалась стылая. Хоть бы несколько охапок сена, а то пыльная труха: и зарыться не во что.
Перед утром вышла на крутой берег Сожа, забрела в парк, там стоит дворец Паскевича.
«Где и когда мы форсировали этот Сож?» Незабудка долго глядела на по-весеннему полноводную реку, уже подсвеченную рассветом.
Она свернула на глухую аллею поредевшего, но все еще величественного парка, увидела в стороне замшелые надгробья, подошла поближе. На мраморных плитах высечено «Лорд» и «Марко», здесь покоятся любимые лошади графа. А она подумала о безымянных людских могилах, которыми отмечен путь полка, вспомнила незабвенного Акима Акимовича в шинели, продырявленной осколками.
Где-то схоронили ее спасителя?
В горвоенкомат она пришла одной из первых, до начала занятий, но пришла только для того, чтобы выслушать невеселое сожаление капитана со шрамом во всю щеку и изувеченным ухом. Он уважительно полистал ее бумаги и со вздохом вернул: помочь с жильем бессилен. И в горсовете сделать ничего не смогут.
— Если в женский барак, в общежитие. Но только до родов. А потом...
Бесплодное хождение, надеяться не на что и не на кого.
Уезжать? Но она же оставила Павлу гомельский адрес, он сюда напишет!
Отправилась на местную почту и поделилась своим беспокойством с немолодой сотрудницей, остриженной под машинку, как после тифа или после концлагеря.
Та посоветовала, когда Незабудка найдет пристанище и у нее появится адрес, прислать заявление на гомельскую почту. Невостребованные письма хранятся один месяц, а потом сжигаются...
Незабудка записала имя, отчество и фамилию стриженой тетеньки, а перед тем как отойти от окошка «До востребования» — за спиной уже нетерпеливо гудела очередь, — сказала с мольбой:
— Очень, очень прошу... Иначе мы с ребятенком надолго потеряемся...
А сама подумала: «Нет, если будем живы — не потеряемся. И под землей найдем друг друга!»
— Незабудка! — окликнул ее кто-то, едва она вышла с почты.
Она обернулась и увидела парня в тужурке, заляпанной разноцветными пятнами краски.
— Не узнаешь? А кто у меня под строгим арестом сидел?
Она всмотрелась в его улыбающееся лицо, увидела шрам на виске и все, все вспомнила...
— Как же мне тебя узнать? В первый раз перевязывала, помнится, в полутьме. А когда часовым ты был поставлен у ворот, вся личность твоя, заодно с черепом, была забинтована, замаскирована...
Во время непрочного затишья, вызванного снегопадами и метелями, в соседней деревне Нитяжи, где обосновался штаб полка, отмечали День Советской Армии. За Незабудкой и двумя батарейными связистками прислали штабной «газик». Зачем несимпатичный подполковник вызывает ее?
Их привезли уже затемно, когда торжественный вечер закончился. Вечер открыли в большом теплом сарае, приспособленном под полковой клуб. Устроили ужин для командования и гостей. Трое девчат с батареи к гостям причислены не были, за стол их не усадили, они выполняли обязанности официанток.
