— Опять в какую-нибудь компанию забрела?
Она порывисто прижала мой локоть к своему боку, спросила, чуть покраснев:
— Не выдашь? Ну, ну, знаю, что не выдашь... Были в церкви. На Елоховской. Всей компанией человек двадцать. Смотрели крестный ход... Интересно, Женька, до безумия! Пение, свечи, лики в позолоте, какой-то особый запах — голова кружится. Все торжественно, таинственно, сердце замирает от восторга. Народу — туча. Ведь сегодня пасха...— Вспоминая вчерашнее, она и сейчас не могла успокоиться, волнение кинуло на щеки пятна румянца.— Даже ребята-лоботрясы, у них ничего святого за душой, и те притихли, оробели...
— Как же так, Эля? — сказала я.— Ты же комсомолка, студентка — и вдруг церковь? И ребята наверняка комсомольцы. Не понимаю я этого.
— Но это же интересно! Как спектакль. Самый красочный.— Эльвира опять оглянулась (не подслушивают ли) и призналась: — Если мне удастся выйти замуж когда-нибудь, то я была бы не прочь обвенчаться в церкви.
— Ты думаешь, это гарантирует тебе удачный выбор, любовь и верность до могилы?
— Не смейся, пожалуйста. Гарантирует или нет, но запомнится на всю жизнь. Когда находишься там, в храме, и слушаешь службу, то чувствуешь, как тебя невольно затягивает куда-то, чья-то власть витает над тобой, и ты уже не принадлежишь себе, а кому-то другому...
— Богу, конечно. О чем же ты просила его?
— Ни о чем,— поспешно сказала Эльвира.— Нет, просила, Женя. Само вырвалось... «Господи, помоги мне хорошо учиться, хорошо окончить институт... Помоги мне встретить человека умного, видного, красивого, помоги выйти замуж за него, создать семью счастливую...» — В голосе ее звучали покорность и мольба, казалось, она сейчас заплачет.
Мне вдруг стало жаль ее.
— Это добром не кончится, Эля. Ты можешь свихнуться на женихах, на замужестве. Не думай об этом.
— Само думается.
— Ты все это презирай — женихов, поклонников.
— Тебе хорошо говорить: только бровью поведи — любой побежит следом.
Нестройной, растянувшейся колонной мы прошли мимо Курского вокзала, свернули на улицу Обуха, потом бульваром спустились к Яузским воротам и вступили на Устьинский мост. Ветер здесь дул резче, трепал волосы, рвал концы шарфов, полы расстегнутых пальто. Я взглянула вниз. По воде скользили тени, и казалось, что река то хмурится, то улыбается. Кто-то пытался запеть. Голоса, подхваченные ветром, уносились вдаль и глохли. Эльвира вздрогнула и теснее прижалась ко мне.
— Пробирает, а? Конец апреля... Знаешь, Женя, забудь все, о чем мы говорили. Забудешь?
— Уже забыла, Эля,— сказала я, тоже вздрагивая от сквозняка, и сбоку взглянула на нее, на ее нос, крупный, не женский, с выпирающим гребешком посередине, на ее полную грудь и большие руки — она комкала, стягивая пальцами, отвороты плаща. Во мне шевельнулось участие к ней, к ее боли, к ее мечте. Мне искренне хотелось, чтобы она, беззлобная, бескорыстная, услужливая, была счастливой...
— Шире шаг! — крикнул командир отряда Степан Верещагин, парень с четвертого курса; од шагал впереди колонны спиной вперёд, вжимал голову о ежиком волос в костистые плечи, заслоняя шею поднятым воротником кургузого, выше колен пальтишка.
Колонна растянулась.
— Девочки, не отставайте! — подбодрил Боря Берзер, опережая нас.
И мы, я и Эля, не расцепляя рук, побежали догонять ушедших.
На Павелецкой-Товарной стояли на путях запыленные вагоны с цементом, со стройматериалами... Эле и мне вручили носилки и подвели к вагону с распахнутой дверью. Весь вагон от пола до потолка был набит желтыми бумажными мешками, плоскими и увесистыми. Вадим Каретин и Аркадий Растворов спихивали с верхних рядов мешки, внизу их подхватывали и взваливали на носилки.
— По одному мешку будете носить или по два, а может, по три? — спросил нас Вадим с лукавой усмешечкой.
— От одного закачаются,— сказал Аркадий сочувственно.— Пятьдесят килограммов не театральный ридикюль все-таки... Встаньте поближе, девочки! — Мешок шлепнулся на носилки и сразу же оттянул нам плечи.— Пошли! — крикнул он.— Старайтесь шагать в ногу.
Мы отодвинулись, и наше место заняла другая пара с носилками. Эльвира шла впереди, и я видела, как натянулись ее руки, точно струны.
Мы пересекали двор — от тупика к длинному складу под железной кровлей. У склада мы приподнимали один край носилок, и мешок соскальзывал на ящик, ребята подхватывали, передавали другим, а те, в свою очередь, укладывали его в ровные штабеля.
После пятого «рейса» мы посрывали с себя пальто, остались в кофточках и брюках. Стало легче и веселее. Молодое солнце припекало жарко, ветер озорно взвихривал пыль, и мы, смеясь, отворачивались, щурили глаза. По всему двору — от вагонов к складу — сновали ребята наших отрядов, толкались, задевая друг друга плечами. Одежда постепенно покрывалась цементом. Борода у Аркадия все более седела и как бы дымчато курилась, а ресницы Вадима стали совсем белыми.
Я впервые почувствовала усталость. Она прилила к плечам, стекла по рукам к ладоням: пальцы едва сжимали поручни носилок. На круглой спине Эльвиры вдруг обозначились лопатки, удлинилась шея, как бы сразу похудев, на завитках волос, выглядывавших из-под косынки, густой изморозью осела пыль. Мы стали замечать, что качаемся сильнее, спотыкаемся чаще, сбиваемся с ноги — устали. Боря Берзер, проходя мимо, похвалил:
— Молодцы, девчата! Хорошо работаете.
Было видно, что не только мы, девчонки, но и ребята умаялись от непривычной нагрузки: умолкли взрывы смеха, насмешки, иссякли остроты. И когда объявили перерыв, движение во дворе оборвалось мгновенно. Все сели почти там, где застало их это долгожданное слово. Мы оторвались от измотавших нас носилок, отодвинулись от вагона и опустились на стопку свеженапиленных, нагретых и пахнущих сосной тесин. Теперь усталость завладела всем телом; было невмоготу шевельнуть ни рукой, ни ногой. Эльвира достала из сумочки апельсин, медленно и неохотно очистила его, разломила пополам, молча подала мне. Дольки оказались суховатыми, дряблыми, без всякого вкуса. Вадим, присев возле нас на корточки, подмигнул глазом в запыленных мохнатых ресницах.
— Это лишь один день. А там, в Сибири,— с утра до вечера. В течение двух месяцев. Одумайтесь, девочки, пока не поздно, пожалейте свою молодость.
— Сам не больно силен,— сказала Эля.— На себя посмотри: руки-то дрожат.
— Не богатырь, это верно,— сознался он.— С детства трудовой закалки не получил, в армии службу нести не удалось. Но ничего, не жалуюсь: вагон-то пуст. И мышцы налились железом. Прикоснись, Эля.— Он согнул руку в локте, напрягая мускулы, и приблизил ее к Эльвире; она притронулась к руке и поморщилась с пренебрежением.
— Слабовато еще. Мало работал, не старался..
— А вот взгляни на мою левую! Держись.— Аркадий кинул за голову ладони, сплел пальцы.— Цепляйтесь за локти. Ну, скорей!
Мы, ухватившись, повисли на его руках. Аркадий, стал крутиться на месте, и нас разнесло в стороны, как на карусели. Эльвира взвизгнула:
— Стой! А то оторвусь...
— Испугалась? — Растворов остановился, опустил руки, ухмыляясь, довольный, с его бороды сизой пылью цемент оседал на клетчатую рубашку с расстегнутым воротом; сильная и уже загорелая шея держала голову крепко и высокомерно.
«Такая шея,— подумала я,— под стать характеру, не согнется...»
— Тебе одному целый эшелон разгружать впору,— сказала Эльвира.— Не умаешься.
— Помощников нет.— Аркадий достал из кармана плаща большой сверток, зашуршал газетой, разворачивая.— Мать сунула уже в дверях. Перекуси, говорит, сынок, заморишься ведь. Ого, курица! Сойдет...— Курица оказалась большой, хорошо сваренной и чуть поджаренной, до румянца.— Пошарим еще в другом кармане.— Аркадий вытащил еще один пакет, с котлетами и хлебом, потом бутылку кефира.— Предусмотрительная женщина моя мать, жалеет свое дитя. Придется объявить ей благодарность в приказе... А что дали тебе, Вадим, твои тетушки, какие яства?
— Мои тетушки — интеллигентные женщины и уважают пищу только духовную. Для одного человека — целая курица! Да вы что, смеетесь? Бутербродик с колбаской, бутербродик с ломтиком сыра — ломтик толщиной в бумажный лист! — и четвертушку яблока, которое уже месяц лежало и превратилось в вату...— Он развернул хрустящий пергамент; так оно и было: два крошечных бутерброда и четверть яблока, как для младенца.— Вот полюбуйтесь!
— Да...— Аркадий сокрушенно покачал головой.— Тебе не грозит смерть от обжорства. Придется мне с твоими тетушками провести разъяснительную работу, если, конечно, их не испугает эта перспектива.
— Это верно, больше всего на свете они боятся, по-моему, его...— Вадим кивнул на Аркадия.— Как он появляется, а в особенности с дружками — Мишкой Меркуловым и Кириллом Сезом,— они запираются в свою комнатку и ни гугу.
— Еще бы! — воскликнула я.— Аркадия пусти в тайгу — звери разбегутся.
