А мгла за палаткой все моросила дождем, дышала сыростью; влага, скапливаясь, струилась по стенкам и всхлипывала, точно плакала, и плач этот черно и липко наваливался на сновидения.
Обед нам доставляли прямо на стройку: идти в столовую было далеко да и не хотелось — просто ноги не слушались. Катю Проталину, как всегда, сопровождал Федя; в мглистой сырости щеки его по-прежнему цвели румянцем, глазки заплыли жирком, он сыто жмурился, как добрый, ленивый кот. Ребята ели неохотно, капризничали, обед казался невкусным, и Катя чуть не плакала.
— Где же я наберусь вам разносолов? Ешьте то, что дают. Так, пожалуй, вы ноги протянете, если есть не будете. Я Петру пожалуюсь.
Мы мирно и бесшумно выпроваживали Катю с ее неповоротливым помощником и неохотно принимались за дело, которое вдруг осточертело до смертной тоски. Ни с того ни с сего одолевала дремота, каждый норовил приткнуться в уголке и забыться, съежившись. Даже говорливый Леня Аксенов умолк, он осунулся и потускнел, сиреневые расплывчатые круги легли под глазами.
Я пытался взбодрить бригаду, понукал, сердился, срывался на крик. Но сейчас мое «влияние» оказалось напрасным, окрики пропускали мимо ушей, а иногда огрызались в ответ. Петр Гордиенко, объезжая на лошадке объекты, задержался на нашем, нахмурился.
— Кому нужна такая работа? — ворчал он.— Бабы и те лучше работают. Бродите, как мокрые куры! Противно смотреть. Совсем распустились. Возьмите себя в руки! А может быть, оглобли повернем обратно? Ну, отвечайте! — Ребята молча слушали, не возражали.— Дом должен быть уже сдан, а вы на второй этаж еле переползли...
Петр отвязал повод, закинул его на шею лошади; грива ее намокла и висела черными сосульками, шерсть на боках и на хребте потемнела и прилегла, резче обозначились ребра и крестец. Прежде чем сесть в седло, Петр пожаловался мне:
— Елена тоже злится, раздражается. Закутает голову в шаль, ходит, как тень, и молчит. А если скажет слово, то через плечо, отрывисто. В глазах темень скопилась — жуть, взглянуть боязно, честное слово. Погода, что ли, влияет, климат ли берет свое?
— Погода ужасная,— сказал я.— Сам чувствую: места себе не нахожу. Куда ни взглянешь, одно и то же. Никакого простора взгляду. Душа как будто в клетку попала...— Я посмотрел на Петра.— Может быть, болезнь навалилась? Та самая, ностальгия, а? Пока-то привыкнешь к новой родине! Если вообще привыкнешь...
— Вот еще новость! Мы же не за границей. Земля-то своя.
— Граница — черта условная. Сердце не может свыкнуться с окружающей обстановкой.
Петр расстегнул брезентовый плащ, чтобы легче было сесть в седло, нахлобучил на голову капюшон и, натянув на пальцы перчатку, взялся за гриву лошади.
— Все может быть, Алеша,— согласился он и неожиданно рассмеялся.— Сердце — самый тонкий инструмент, малоизученный. Надо понаблюдать за Еленой: не захватила ли и ее эта красивая болезнь! — Он сел на лошадь, тронул каблуками ее бока.— А работать все равно придется, бригадир! Не забывай об этом...
— Придется, Петр,— ответил я, провожая его.
Всему приходит конец. Окончилось и ненастье — ненастье таежное и ненастье душевное! Ночью дождь утих, и мир оцепенел в покое и сне. С рассветом тучи раздвинулись, прячась по балкам, по низинам, в ущельях, и к молодому солнцу от земли, рождая незнакомые голоса и звуки, поднялись прозрачные, невесомые облачка тумана. Они таяли, голубея, сливаясь с небом. Солнце радостно бесновалось, как мальчишка, вырвавшийся на зеленый луг. Оно ярилось, расплескивая теплый свет на деревья, кусты, в глаза, за ворот. Неудержимый жаркий водопад опрокинулся на землю...
Мы выбежали из палатки и, как в первое утро после нашего прибытия сюда, сорвали с себя одежду. Мы брызгались, и студеная вода обжигала, как кипяток, приплясывали, восторженно ухали и смеялись. Солнце заронило в грудь по искорке энергии, равной не меньше сорока тысячам лошадиных сил!
— Бригадир, вам пустить струю по ложбинке? — спросил Леня Аксенов с изысканной учтивостью и занес над моей спиной ковшик.
— Пускай,— разрешил я и зажмурился — захватило дух от ледяного ожога; Леня похлопал по лопаткам ладонями, растирая воду,— Хватит! — крикнул я и распрямился, с мокрых прядей волос отекали капли.
— Теперь я тебе полью на спину. Нагибайся.
Леня фыркнул:
— Шутить изволите, бригадир. Когда я получу квартиру, то построю для себя плавательный бассейн. Приглашу вас купаться...
— Видал? — крикнул Серега Климов.— Какие замашки вынашивает! Ты из палатки сперва выползи. А то бассейн ему подавай. Вот дохляк!.. Полей воды.
— Попросили бы повежливее, Сергей Никифорович, вежливость украшает человека...
— Лей, лей,— проворчал Серега.— Разговорился... Развез — целую лекцию. Отец мало подзатыльников давал.
— Совсем не давал.
— Оно и видно... Все, спасибо.
— На здоровье.— Леня бросил ковш в ведро, подал Сереге полотенце.— Опять же насчет ваших замечаний о замашках: каждый человек высок в своих замыслах, к которым он стремится.
— Валяй стремись,— одобрил Климов.— У тебя ноги длинные: добежишь, если не остановят.
Илья Дурасов попробовал урезонить Серёгу:
— Чего придрался к парню? Чирей, не человек. С какого боку ни тронь — саднит.
Но Климов слушать не стал, нырнул в палатку и тут же выбежал из нее, уже одетый, мигнул Илье:
— Трогай!
На объект шли дурачась, с праздничным душевным ликованием, даже пытались запеть.
В обед Катя Проталина не жаловалась — ели каждый за двоих; работали — каждый за троих... Что ни говори, а вторжение природы в душу человека, самое непосредственное и часто беззастенчивое, может изменить многое...
Солнце задерживалось в небе все продолжительнее, его движение по невидимой дуге от одной кромки тайги до другой становилось все медленней, ленивей; оно словно до устали купалось в синеве, отодвигая от себя груды белых облаков, щедро расплескивая по земле золотисто-голубые горячие брызги.
Тайга, сбросив сизую изморось, тучно, до черноты позеленела. В безветрии от нее тянуло свежестью отогревшихся на припеке хвои и почек. Снег не таял, а как бы усыхал, незаметно тлея, а к вечеру, схваченный морозцем, скрипуче пел под шагами. Ледяные гребешки на реке стеклянно голубели, на их гранях дробилось солнце. Ангара заметно вспухала, радостные весенние улыбки ее таили в себе угрозу — никто не знал, как она, раскованная, поведет себя.
Река за несколько дней вздулась: подо льдом происходила напряженнейшая работа. Вода, прибывая, скапливалась, клокотала, своим могучим хребтом выгибала, выламывала лед; тот глухо лопался, в трещины вырывались пенистые фонтаны, горели, искрились на солнце, и над рекой трепетали радуги.
С Ильбина, крупного притока, стронулся и пошел вниз со свирепым скрежетом неудержимый, напористый ледяной караван. Он столкнулся со льдом Ангары. Глухой гул потряс берега. Огромные глыбы, вползая одна на другую, высились горами, выстраивали хрупкие, причудливые террасы, которые в следующую минуту со звоном рушились в осколки, в крошево.
Ниже впадения Ильбина, на перекате, на шиверах, и произошел мощный затор.
Леня Аксенов — он был дежурным в тот день — прибежал за нами на стройку. Был полдень. Ждали Катю с обедом, а появился он. Серега Климов еще издали увидел его долговязую, жердистую фигуру.
— Глядите, наш «сэр» ногами загребает.
— Что-то произошло,— сказал «судья» Вася, выключил сверло и спрыгнул с угла, где провертывал в брусьях дыры для стержней, на пол.— Поспешим, братцы!
В одной курточке, без шапки, бледный, Леня, взбежав, выхватил из ведра ковшик и жадно стал пить. Мы, окружив его, ждали.
— Умрешь, если не напьешься? — Илья отнял у него ковшик, швырнул в ведро.— Что случилось?
— Беда, ребята! Вода прибывает с каждой секундой. Подходит к нашим жилищам, угрожает затоплением. Петр послал за вами. Медлить нельзя! — Выпалив это, он побежал к палаткам.
Я впервые видел ледоход на сибирской реке. Зрелище это страшное и притягательное, как пожар. Вода поднималась на глазах метр за метром. В низине она уже переступила береговой порог и пошла вширь. Достигла бани, обогнула ее и двинулась к домикам Петра и Трифона и дальше — к палаточному городку, к столовой и продовольственным складам. Мы столпились на обрыве, словно загипнотизированные могучей игрой воды и льда, разрушительной силой стихии, ее клекотом, скрежетом и размахом. Вода, разливаясь, тащила за собой лед. Гигантские льдины, вспахивая землю, вползали на берег и медленно, толчками, подбирались к постройкам.
— Чемодан-то у меня на полу, зальет, пожалуй! — крикнул Серега Климов, срываясь с места.
Он побежал, скользя по склону, к палаткам, и тщетно Петр приказывал ему остановиться: Серега, разбрызгивая резиновыми сапогами лужи, скрылся в палатке, выметнулся оттуда с чемоданом в одной руке, с постелью — в другой, сгорбившись, стал взбираться на откос. Петр, наблюдая за ним, отметил с сокрушением:
