— Однако рабочие высказались за сокращение сроков монтажа…
— Мы же с вами не малые дети, товарищ Токмаков. При чем тут рабочие? Вы же затеяли всю эту демагогию. Полезна ли, собственно говоря, такая лихорадка? Важно других не задерживать. Чтобы нам на пятки не наступали. А отрываться от других — значит вносить сумятицу и штурмовщину.
— Принципиально не согласен! Уйдем вперед мы — за нами потянется сварка. А сейчас! Какое там — вперед… Мы держим других. Из-за нас отстает монтаж механизмов.
— Об этом пусть другие заботятся.
— Если подымем «свечи» вместе с «подсвечниками», мы сэкономим не только четверо суток.
— А сколько же, позвольте осведомиться?
— Наш опыт будет учтен в проекте организации работ на всех будущих домнах.
— В министерстве, конечно, обрадуются! Откровенно говоря, они там страсть как любят, когда на местах сами себе сроки сокращают! По себе знаю. Сам в министерстве сидел. Предположим, мы с вами сократим срок. И уложимся в него. Ну, а потом? Между нами говоря, потом спать спокойно не придется. И захотите вернуться к старому, да поздно будет. Назвался, дорогой товарищ Токмаков, груздем…
— Но зачем же возвращаться к старому, если удалось сработать по-новому?
— Я против штурмовщины и отсебятины. Я, дорогой товарищ Токмаков, хочу выполнять план. А если можно — перевыполнять. Но рисковать планом я не могу. Между нами говоря, процент выполнения плана — показатель не только технический. Это показатель и политический. Наша партийная совесть цифрами измеряется.
— Политика — в том, когда мы сдадим домну. Важна конечная цель.
— А если из-за вашего проекта ухудшатся месячные показатели?
— Пора бы вам уже рассуждать технически зрело. Вы сколько времени работаете прорабом?
— Третий год.
— Вот видите! А кругозор у вас все еще как у мастера. А иногда, между нами говоря, ведете себя как захудалый бригадир… Рискуйте себе на здоровье, но рискуйте своей головой, своим карманом. А другие от этого страдать не обязаны.
Дерябин снова развернул, снова свернул проект в трубку и совершенно неожиданно спросил:
— В преферанс играете?
— Не умудрил господь.
— Напрасно. Между нами говоря, весьма тонкая игра. Вот там я иногда рискую сверх всякой меры. Бывало, торговался втемную до восьми червей! А то есть игроки — заявляют мизер при трех ловленых… Риск не оправдался? Ну что же, расплачиваешься из своего кармана своими деньгами. А если из-за вашего проекта-прожекта рабочие останутся без премиальных?
Токмаков мрачно молчал, и Дерябин поспешил это объяснить неопровержимостью своих доводов.
— Ну, ладно, оставим преферанс, поскольку вы в нем ничего не смыслите. Но ведь вы же, дорогой товарищ Токмаков, не токарь, который хочет перейти на новые скорости резания. Собственно говоря, чем рискует этот токарь-скоростник? Резцами. Ну, предположим, деталью, которую обтачивает. А если наш токарь обмишурится? Ничего страшного! Во всяком случае, на работе других токарей не отразится. Токарь выполняет личный план. И риск у него единоличный. А наш план?
Токмаков промолчал.
— Вот видите! — Дерябин по-своему расценил молчание Токмакова. — Ведь не я установил этот план. Что же вы думаете? Они там, — Дерябин показал на потолок, будто начальство в этот момент сидело на покатой трубе, в которой помещалась конторка; этот жест остался от того времени, когда Дерябин работал в главке и его кабинет находился под кабинетом министра, — они там, наверху, не знают, как следует вести монтаж и как не следует? Откровенно говоря, знают лучше нас с вами! Но не хотят рисковать. Почему же я должен рисковать вместо них?
— Вы так говорите, будто один собираетесь вести подъем. Но ведь все понимают, что это — трудная задача. И все считают, что риск оправдан. И я рискую. И бригадиры. Все монтажники! Я же с ними советовался, все им рассказал. Больше того, этот проект основан и на их предложениях, высказанных на собрании.
— Им хорошо изобретать. С них спрос маленький. Между нами говоря, им особенно и рисковать-то нечем. А нам с вами нужно подумать.
— То есть как это — особенно рисковать нечем? — вскочил Токмаков. — А своим добрым именем? Своей рабочей репутацией? Разве они не такие же хозяева дела, как и мы с вами? Пасечник, Вадим, Борис Берестов, любой рабочий! Что же им — только денежки в кассе получать, а на домну плевать?
— Обо всем этом я уже читал в газетах, дорогой товарищ Токмаков, — скучающим тоном произнес Дерябин. — А вот в случае чего вам же первому, а не Хаенко вашему, нахлобучку дадут. И, откровенно говоря, правильно сделают! Вот тогда имя и репутация — все сразу загремит… Простите, вы с какого года в партии?
— С августа сорок третьего…
— Сразу видно, что молодой коммунист. Не хватает еще у вас политического чутья и опыта.
Токмаков пожал плечами.
— Я вступил в партию в дни боев с фашистами на Орловско-Курской дуге. И стаж мой никакого отношения к подъему «свечи» не имеет. С таким же успехом этот проект мог предложить и беспартийный инженер.
Токмаков, плохо сдерживая раздражение, начал свертывать в трубку чертежи и схемы.
— Вы, надеюсь, не будете возражать, если я покажу свой проект Гинзбургу?.. Правда, он беспартийный. Или вы опять обвините меня в недостатке политического чутья?
Дерябину не хотелось, чтобы Токмаков шел со своим проектом к Гинзбургу. Он понимал, что Гинзбург скорее всего поддержит Токмакова.
«Моя работа здесь — экзамен, — рассуждал Дерябин. — Выдержу экзамен — вернут в Москву. Провалюсь — переэкзаменовки не дадут. Кто же занимается экспериментами на экзамене? Погонишься за пятеркой, а сорвешься на двойку».
Токмаков продолжал горячиться и, кажется, что-то доказывал, но Дерябин не вслушивался в его слова и продолжал думать о своем.
«Мне двойка ни к чему. Студентов и тех за тройку стипендии лишают. Вот не вернут в министерство — что тогда? Ведь Зина из Москвы никуда не поедет…»
Дерябин нервно взглянул на свои часы, которые показывали московское время, так и не уяснил, который же теперь час, и дождался, когда Токмаков замолк.
— Разве я возражаю? — сказал наконец Дерябин. — Конечно, покажите свой проект! Григорий Наумович, возможно, и одобрит. Но утвердить тоже не вправе.
— Почему?
— Потому, что такие проекты дано право утверждать только наверху, в главке. Собственно говоря, разве я против вашего проекта? Но вы меня толкаете на преступление.
— Преступление?
— Поймите, что я сейчас всего-навсего старший прораб, а не тот инженер главка, который утверждал когда-то всю технологию монтажа. Вот сиди я сейчас в главке, я бы ваш проект мог утвердить. Но если бы после этого кто-нибудь на площадке посмел отступить от утвержденного мною проекта, я бы с него голову снял. Государственная дисциплина. Понимаете?
— Понимаю. Вы хотите поспокойнее жить и прячетесь за громкие слова. А к Гинзбургу я все-таки пойду.
Токмаков резко встал и нахлобучил кепку.
— Что же, ждите Григория Наумовича. Он на днях должен вернуться из командировки. Между нами говоря, если Григорий Наумович возьмет на себя такую ответственность, за мной дело не станет, я вас поддержу. Но еще раз повторяю — мы с вами самостоятельно рисковать не имеем права.
Токмаков безразлично кивнул Дерябину и вышел из комнаты.
Он готовился выдержать бой. Но понимал, что к главному инженеру нельзя идти с черновиками. Надо все еще раз выверить, пересчитать, чтобы к возвращению Гинзбурга из командировки быть во всеоружии.
Токмаков помнил, что Таня Андриасова — чертежница, и принес к ней домой все свои схемы и чертежи.
— Вот тебе, Таня, боевое задание от капитана Токмакова.
— Есть, товарищ гвардии капитан, — обрадовалась Таня. — Только беда, Сережка всю готовальню разорил!
— Эту материальную часть я тебе добуду. А дело такое — или голову себе сломаю, или помолодею.
— Тоже старик объявился! А намного помолодеть собираешься?
— Сразу на четыре дня помолодею, не меньше.
Заснуть больше не удавалось, но Катя продолжала лежать, не открывая глаз. Так легче сосредоточиться и вспомнить все по порядку.
Газета висела до середины следующего дня. Потом ее, выгоревшую на солнце, совсем желтую, заменили свежей. Но ведь это не значит, что газета с заметкой совсем исчезла? Ее получат подписчики. И эта фотография на Доске почета. Ночью там горят лампочки. Люди из ночной смены тоже видели фотографию. Под ней красиво написано: «Екатерина Петровна Петрашень».
А может, при электрическом свете не видно, что она растрепанная? Хоть бы Пасечник не вздумал смотреть на Доску почета…
Корреспондент этот обещал поговорить с фотографом. Но вдруг фотограф заупрямится и не захочет переснять Катю? Или пообещает, а потом и думать об этом забудет? Недаром Захар Захарыч называет его Обещалкиным.
