никого слушать не будет, станет кричать, что она сирота, что из бедной семьи, что она и без того несчастная, больная женщина, в зыковской семье всегда на задворках, но ему казалось необходимым вступиться за сына — и вылез, черт дернул его за язык:
— Ты, дочка, криком не кричи… Криком делу не поможешь, а растолкуй…
И Марья Антоновна окончательно распалилась:
— Все вы, зыковские, такие… Все заодно. Заживо меня гноите. Чем я не угодила? И перестирывала на всех, и в огороде пласталась… А теперь вот она, благодарность за мои труды… Уж и никто я…
Марья Антоновна повалилась на стул, а Федор Кузьмич снова вмешался:
— Постыдись, дочка, неправду говорить. Нюська завсегда больше при деле.
Не успел он закончить, как Марья Антоновна сорвалась со стула и схватила счеты.
— Может, Иришка тоже лучше? Блудит с кем попадя… Может, лучше?
В гневе Марья Антоновна была воинственна, и Федор Кузьмич хорошо знал, что в данном случае требовалось делать. Предостерегающе выбросив руку, он попятился к двери и вышмыгнул из магазина на улицу, пальто распахнуто, в руках шапка. На крыльце чертыхнулся, привел себя в порядок и пошел прочь от беды, жалуясь вполголоса самому себе:
— Это же змея, а не баба… Чего я особенного сказал? В запале еще убьет, а какой с нее спрос?
У калитки встретил Ирину:
— Стоишь?
— Стою. Тягостно в доме…
Ирина была в легком пальто, шаль опущена на черные глаза — вылитая Марьяша Кульбякина. Припав спиной к воротному столбу, она неторопливо дышала в сомкнутые, без перчаток руки.
— Затяготит, — недовольно бросил Федор Кузьмич, еще не остывший от побега. — Володьку ждешь?
— Жду.
— Айда — посудачить надо…
Тропой Федор Кузьмич направился к бане. Разговор один на один самый верный, а кроме бани, нигде у Зыковых больше не поговоришь — везде люди. Пропустив Ирину вперед, Федор Кузьмич зажег в предбаннике свет.
— Что опять приключилось? Может, сбеременела?
Ирина вскинула голову, поскребла длинными ногтями лавку.
— Ладно, не сбеременела, вижу… Что тогда?
Ирина сняла с головы шаль.
— Муж меня к себе зовет, — глухо сказала Ирина. Смуглая кожа на ее лице и приоткрытой шее заиграла глянцем. — А я не могу к нему… Вовку вашего люблю.
Федор Кузьмич на этот раз даже не вздрогнул, не сменился с лица, а просто почувствовал, себя бесконечно старым и слабым. Ему показалось, что ничего он уже в жизни не понимает и никогда не поймет. Сев на лавку, он сложил на коленях руки и уставился на отбитый угол печи, слушая, как тонко, с надрывом шумит за окном ветер.
— Дети вы, дети… А мне вот сегодня говорят, что ты со всеми гуляешь… На машинах тебя возят…
Ирина ощутила доброту в его словах, села рядом, спрятала руки в рукава пальто.
— Почему вы всему верите, папа?
— Как же не верить? За полночь другой раз, а тебя все нет…
— С мужем встречалась, верно…
Федор Кузьмич поднялся и занемел против Ирины. Она тоже встала, вытерла шалью глаза.
— Дела-то какие, — сказал Зыков и тут же рассеянно повторил, будто сам себя не расслышал: — Дела-то, говорю, какие…
— Зовет он меня, Григорьев, — заново объяснила Ирина, — а я не могу… Опротивел… Хотела с Владимиром поговорить…
— Тут уж, Ирина, опротивел или не опротивел, — осторожно начал Федор Кузьмич, но Ирина перебила его:
— Опротивел…
В предбаннике раздались шаги. Федор Кузьмич неизвестно с чего отпрянул к печи и стал надевать рукавицы. В баню вошла босая Дарья Ивановна, непокрытая голова в снегу.
— Пошто прячетесь? — спросила сурово. Ее поджатые губы побурели. — Пошто, спрашиваю, прячетесь? Другого места нету? Ступайте живо домой… Расстатуриха-то увидит, что скажет?
И посторонилась, чтобы дать проход Ирине и засуетившемуся Федору Кузьмичу.
1
Ужинали рано. Федор Кузьмич в углу, на видном месте, голова в плечах, хмур; рядом Дарья Ивановна — хлебает молча, торопливо, и такое выражение на ее лице, будто хочет что-то сказать. Нюська с Андреем у стены, тесно, бьются локтями. Светка посреди детворы, смеется, набегалась; Владимир и Ирина на краю стола, друг против друга.
— Андрей, — обратилась Светка к брату, откусывая хлеб, — нарисуй меня, как прошлый раз Нюську нарисовал, в простыне…
Дарья Ивановна постучала ложкой по тарелке:
— Я ему нарисую… И тебе, бессовестная…
Владимир уткнулся в тарелку, сомкнув брови, выпрямился однажды, поймал Иринин взгляд, шевельнулся на стуле так, что тот заскрипел.
— Не мешай есть…
— Чего так?
— На других смотри, — сказал напрямик. Потянулся за хлебом, уронил стакан и покраснел.
Ирина склонила голову, примирительно улыбнулась, Федор Кузьмич заелозил на стуле и вмешался:
— Поговори с ем. С ем поговоришь. Два слова добром сказать не может… Как одурел…
Ему уже было жалко Ирину.
Владимир вышел из-за стола. Разбрасывая белье, оделся в комнате, завязал галстук. В зеркале лицо неспокойное, с полосами бровей, щеки гранитным отвесом, а поверх лба пепельная львиная грива. Развязал галстук, бросил в шкаф и услышал голос Ирины:
— Далеко?
Она стояла в дверном проеме, улыбаясь покорно.
— Гулять! — бросил Владимир и отвернулся.
— Почему меня не зовешь?
— Один обойдусь…
— Ах, вот как…
— Представь себе, — прошел мимо к дверям и — в сени, пальто на плече, шапка под мышкой. Он все еще не мог ее простить.
На улице падал снег. На взгорья после метели легло затишье, глубокое и густое, будто происходило на Отводах что-то важное. Бабка Опенкина набирала у колонки воду и курила. Катались на санях расстатуревские девки. Петька Воробьев колол во дворе дрова. Владимир окликнул его, Петька за минуту собрался. Они прыгнули в сани к девкам, скатились с горы и пошли к трамвайной остановке.
— Когда свадьба, жених? — уколол Зыкова Воробьев. Петька, по своему обыкновению, шел сзади и похихикивал.
— Когда будет, тогда узнаешь…
— Что-то заждался… Прошлый раз у Иринки спрашиваю, она и глаза укатила…
— Ты не спрашивай…
Помолчав, Петька насмешливо протянул:
— Охохошеньки-хо-хо — села муха в молоко…
Проходя мимо шахты, встретили Гришку Басулина. У него на горле пучком топорщился шарф, шапка с опущенными ушами глубоко натянута на лоб.
— Куда путь держим, товарищ начальник? В город? Это даже очень нам с вами по пути. — Басулин пошел рядом, говоря тоном спокойным и однообразным: — Задержаться после смены пришлось… Твой папаша как последний раз забабахал, так семь кругов как бешеная корова языком слизнула…
— Восстановили?
— А то как же! Тогда бы и задерживаться не стоило. — Они приближались к трамвайному кольцу. Стемнело, и дорогу освещали тусклые, желтые от мороза фонари. — А все же конкретно, — снова спросил Басулин, — куда?
— Так… Куда глаза глядят, — ответил Зыков, потому что
