Куприянов овладел собою, губы сжались, жесткая складка прорезалась между бровями. Как не бывало ни робости, ни чисто юношеской застенчивости. Ушаков с радостью определил появление откуда-то изнутри того самого, что можно широко назвать комиссаром.
— Кто из вас разыгрывает комедию, Татьяна Федоровна? — спросил он.
— Ага, ясно. Как говорится, маски сброшены. Перед вами объект, такая-разэтакая женушка военнослужащего, нежелательный довесок… — Она яростно перешла в атаку.
«Ну, ну, как ты вывернешься?» — подумал Дмитрий Ильич, прикрывшись пухлым экземпляром «Недели» и делая вид, что изучает обведенную красным карандашом статейку.
Танечка костила всех и вся за превращение моряцкой жены в некий агрегат, рассказывала о тоске по самым примитивным развлечениям, издевалась над скучными, верными женами, а бытующий у моряков тост о женщине как о третьем солнце называла болтовней импотентов.
— Что, я не знаю вашего брата? Стоит спустить вас с цепи, бросаетесь на первую попавшуюся. Не видела я вас таких! Пиджак натянете вместо тужурки и думаете — никто вас не узнает. А на курортах что вытворяете, труженики моря? — Переведя дыхание, она спросила с ядовитой улыбкой: — Ну как, комиссар?
— А вы мне нравитесь, — Куприянов сумел переменить тон, — и не только как агрегат или нежелательный довесок…
— Запомнили? От меня и не таких еще экспромтов дождетесь. — Круто повернулась к Дмитрию Ильичу, вырвала из его рук «Неделю»: — Ненавижу углубленных в газету мужчин. Вы меня опишите.
— Придется подумать. Есть острый сюжет?
— Острый? — На Танечке был халат в ярких полосах. Она сидела, придерживая рукой расходящиеся полы. — Не очень. Самый примелькавшийся. Взбалмошная жена решила бежать от мужа, гордости энского подразделения, а соблазнитель исчез, обманул вздорную бабенку… — она нервно рассмеялась, зажгла спичку, поднесла к огоньку один, другой, третий палец, спичка сгорела, скрючилась.
Нудно засвистел ветер за форточкой — за окном заметался буран, принесенный в Югангу из Норвегии, а может быть, и от Груманта — кладовой непогод.
— Вы слышите? — она зябко поежилась. — Вот откуда пошли ненецкие тягучие песни. Знаменитая полярная амплитуда. Природа и та крутит, вертит. Чего же вы хотите от женщин? Вы заставляете нас все понимать, а кто нас понимает? Большинство, не возражаю, правильные. Сгинь муженек хоть на год, лишь бы мне его зарплата шла. А другие тоскуют, отчаиваются и… поддаются искушениям.
Она подвинула локтем раскрытую книгу, подчеркнула несколько строк о страсти как сильнейшем воплощении желания жизни.
— Шопенгауэр? — Куприянов с любопытством перелистал книгу.
— Ну и что? Предположим, Шопенгауэр! — Танечка вызывающе глядела на Куприянова. — А вы хотели, чтоб Маркс или Энгельс? И они занимались семьей, бытом, религией. Может быть, и Александр Македонский стал великим полководцем потому, что учился не только рубке, но и философии некоего Аристотеля…
Куприянов признал себя побежденным: с Шопенгауэром ему не удалось познакомиться даже бегло, и он почти не знал трудов Аристотеля — учителя знаменитого полководца.
Танечка пропустила мимо ушей слова Куприянова, подвинула Ушакову листок бумаги. Сама устроилась на диване с ногами, накинула на плечи платок.
— Там написано следующее. Кто хочет противиться природе и не давать идти так, как требует природа, тот хочет, чтобы природа не была природой, чтобы огонь не жег, чтобы вода не мочила, человек не ел, не пил, не спал… Это изрекал Мартин Лютер. Вы его знаете?
— Только как основоположника одного из вероисповеданий.
Ушаков вспомнил разрушенный бомбардировкой Дрезден, собор, будто распавшийся на гранитные блоки, поваленный взрывом памятник Лютеру лежал на земле. Отдельно — его ноги, срезанные ниже колен. В войну умирали и люди и памятники. Танечка слушала Ушакова с пристальным вниманием. Его мысль о том, что на краю земли живут люди России, которые не хотят допускать повторения трагических событий и ради этого идут на жертвы, противясь природе, она истолковала по-своему:
— Нельзя упрощенно рассматривать жизнь. Во мне что-то хотят сломать, а я протестую и мечусь. Памятник можно сломать, валяйте, а живого человека ломать? Нет. Я протестую. Вам нужен мой муж, подобно тому, как нужен исправный агрегат. И вот в агрегате не туда закрутилась одна шестеренка… — Она рассуждала резко, мстительно. — Вы все разметили, подсчитали, выверили маршруты, запаслись крупой и мясом, ракетами и боеголовками, а человек… Не возражайте мне, Куприянов! Вы, мол, призваны обеспечивать души. Чепуха! Душа — придаток агрегата. Человек — в последнюю очередь, для приличия. Ходите по квартирам с магнитофоном. Записываете приветы родных, лепет детей, а потом, якобы неожиданно, запускаете по трансляции. Души травмируете! Обманываете сами себя, якобы думая о человеке. А имеете в виду механизм, агрегат. Нужно? Да, не сомневаюсь. Но нам скучно, безысходно. Подумайте о нас, о женщинах, о заброшенных гуриях. Магомет и то думал о женщине, разрешал ее сомнения; Лютер думал, Шопенгауэр думал, Ленин думал, беседовал с Арманд, с Цеткин и еще с кем-то… А вы всполошились из-за «короля параметров». Смешно! Научитесь правильно понимать женщину, только тогда можно будет вас уважать. — Она безнадежно отмахнулась, поднялась.
— Чтобы добиться уважения, существует немало компонентов… — обиженно и невнятно принялся объяснять Куприянов.
— Перестаньте! — взмолилась она. — От наших мужчин можно взвыть! Компоненты. Будто женщина химическая формула. Будто вы наблюдаете за ней в колбе, в маске, в халате, в резиновых перчатках. Вы, Куприянов, молодой, красивенький. Кое-какие дурочки, вероятно, влюбляются в вас. Только умоляю, молчите. Компоненты… — Она не могла сдержаться и не выбирала выражений: — Вы требуете точного ответа. Успокойте товарища Лезгинцева. Успокойте командование. Химическая формула не нарушает цикла реакции. Если более точно, пусть несколько цинично, извольте: Ваганов отказался меня похищать лишь потому, что я его прогнала. Я раньше Ваганова поняла, что для заполярного Вронского требуется не такая Фру-фру…
В спортивном зале шел матч по ручному мячу между двумя командами атомной лодки Волошина — связистами, усиленными акустиками, и электромеханической боевой частью. Матч проходил темпераментно. Возможно, потому, что капитаном первой команды был невероятно горячий армянин Тигран Мовсесян, а во второй — неуступчивый, упрямо соблюдающий формальный порядок Лезгинцев.
Лезгинцев был увлечен игрой. В спортивном костюме он выглядел очень молодо. Крепкий, сухощавый, широкая грудь; стремительные атаки возглавлялись им, и механики добивались успеха. Судил старпом Гневушев, внешне неказистый, остриженный наголо мужчина с длинными руками и узкой, сутулой спиной.
Десяток запасных игроков ждали своей очереди, подпрыгивали, размахивали руками, подзуживали играющих. Пахло по́том, и в горле першило от пыли.
Куприянов и Ушаков сидели на металлической скамье возле стенки вместе с другими болельщиками.
— Меня беспокоит только одно, — сказал Куприянов. — Как вы думаете, может нормальный человек с таким азартом носиться за мячиком, если на душе у него скребут кошки?
То и дело сбивались клубки потных тел, доходило до потасовок. Свистки судьи заглушались рокотом поощрительных криков болельщиков, подогревавших свои команды.
— Тигран все портит, — сказал Куприянов, — через него все не туда крутится. Одна и та же история. Сейчас Гневушев швырнет в Тиграна свисток… Смотрите, замахнулся. Есть! Ах ты, не попал! Один — ноль в пользу Мовсесяна.
Гневушев, тяжело дыша, присел возле Куприянова, попросил платок, вытер лицо, шею, сжал его комком в кулаке.
— Бандиты девяносто шестой пробы. Ручной мяч — не хоккей. Это игра голубой крови. А здесь! Погляди на этих чудовищ!.
Мовсесян клокотал от негодования. Его воспаленный голос срывался на фистулу:
— Гневушев! Вы будете или нет?
— С анархистами не вожусь!
— Кому доверяете? — Мовсесян поднял свисток.
— Дайте мне. — На площадку вышел доктор Хомяков, взял свисток, угрюмо буркнул: — Если будете драться, ампутирую конечности.
Гневушев представился Ушакову, попросил мичмана Снежилина, и тот передал ему аккордеон с дарственной надписью.
— Главком, — Гневушев ткнул пальцем в пластинку, — за операцию «Морж». — Он прилаживал поудобнее аккордеон, не спуская глаз с площадки, где игроки напали на нового судью, присудившего команде связи несправедливый штрафной.
— Повозятся с валенком и поклонятся мне. Это, Хомяков, не клизмы ставить!
Подошел Мовсесян:
— Товарищ Гневушев, просим досудить.
— Мало вам доктора?
