Она старалась не пить вовсе, никогда она не чувствовала особого расположения к спиртному, но не выпить первую стопку было бы просто неучтиво, а потом провозгласили тост и в ее честь, а потом подходили чокнуться знакомые, и каждый просил пригубить хотя бы. А знакомыми были все — весь хутор.
Каштанов, помнится, уехал в двенадцатом часу, он еще показал на часы, когда колхозники стали протестовать, и заверил, что приедет завтра на второе торжество, — если уж праздновать, так праздновать все сразу. «Какое торжество?» — не поняла Евдокия Михайловна. «И не менее важное, — сказал Каштанов. — Закружилась ты с хлопотами, забыла, ну-ка вспомни, вспомни!» И Евдокия Михайловна вспомнила и обняла сидящую рядом Зою Андреевну. «Памятную плиту на могиле будем ставить», — сказала она. И опять хуторяне захлопали в ладоши, загомонили, и кто-то сказал напыщенную речь, смысл которой сводился к тому, что праздники нужны и живым и мертвым, поскольку мертвые живут в наших сердцах.
Завуч восьмилетней школы это говорил, вспомнила, именно он это говорил. Видимо, тоже захмелел, потому что, когда их знакомили, он производил впечатление основательного человека и потом интересно рассказывал ей о поисках, которые он вел со своими учениками, выявляя имена погибших при освобождении хутора. Больше года они вели переписку с военкоматами, штабами, Министерством обороны и сослуживцами павших, пока не выяснили имена всех девятнадцати человек.
Все прочее праздничного вечера спуталось. Расходились, кажется, во втором, если не в третьем часу ночи, были еще танцы, очень смешные и трогательные неумелостью танцоров, и пляски. Плясали не лучше, но старательней, добросовестней, будто работали. Впрочем, работали хуторяне куда красивей и непринужденней, а веселиться не умели долго, больше сидели за столом и пили, ели, говорили кто что.
— Ох, жива ли я, господи? — послышался страдальческий голос Евдокии Михайловны. — Зоенька, милая, ты живая? — И заскрипели тонко пружины старого дивана.
Значит, Евдокия Михайловна положила ее в свою кровать, а сама легла на диване.
— Чуть-чуть, — сказала Зоя Андреевна. — Анальгину бы, что ли, голова разламывается.
И вспомнилось, что домой их провожала почти вся колхозная компания, и здесь, дома, Евдокия Михайловна выставила ящик с шампанским и несколько бутылок коньяку, а закусывали тортами и конфетами. Никогда Зоя Андреевна не пила столько и никогда не предполагала, что способна к этому.
— Ох, господи, — стонала Евдокия Михайловна. — Как только утроба не лопнула! Никакого ума нету, постарели, а ума нету.
С охами и стонами она поднялась, нашарила выключатель на стене, свет больно ударил по глазам, Зоя Андреевна зажмурилась, а когда открыла глаза, увидела: Евдокия Михайловна стоит босиком на затоптанном полу и вокруг нее лежат стулья, бутылки, коробки от тортов, пустой ящик. А Евдокия Михайловна глядит на этот разгром и качает головой:
— Ну развернулись мы, ну дали! Будто Мамай прошел…
И в голосе ее было удивление и восхищение, и стояла она в комически важной позе, уперев руки в бока, и разглядывала свою квартиру серьезно, будто впервые ее видела. И пожалуй, впервые видела такой, потому что всегда отличалась хозяйственной бережливостью, скромностью, стремлением к порядку.
— Не таблеток нам, а рассолу, — сказала она в раздумье. — Да поядреней надо, да ковшом! Как мужики с похмелья пьют.
И, охая и постанывая, собралась, сходила в погреб и принесла в ведре капусты. Закрыв ведро марлей, сцедила в большое блюдо рассол, разлила в кружки и подошла к кровати:
— Будем здоровы, подруженька!
Рассол был крепкий, ароматный, не очень холодный. Зоя Андреевна сразу почувствовала себя ясней и решила вставать.
А Евдокия Михайловна уже убирала квартиру, замывала пол и радовалась, что коньяку выпили немного и шампанского осталось две бутылки, — видно, сыты уж все были, вот бабы и спрятали за комод.
Когда рассветало, пришла с фермы Алена, прямо в халате и с подойником, — как она поднялась в такую рань, как смогла работать?! — и потребовала рюмочку.
— А председатель мой лежит, — сказала она. — Весь день будет теперь хворать. Ну и хлипкую молодежь мы воспитали!
Евдокия Михайловна уже приготовила завтрак и усадила их за стол. После стопочки они совсем поправились, и Евдокия Михайловна, поскольку во всем любила порядок, стала выяснять, почему так много пили.
— Веселиться не умеем, — сказала она. — Работаем как лошади, а выпрягут нас, пустят на луг, и не знаем, что делать. Поглядим на молодежь, как на жеребят, поскачем рядом, ан нет — не жеребята, прошло время. И опускаем морды к столу — пить да есть.
— А я плясать люблю, — сказала Алена. — Неужто плохо пляшу?
— Плохо, — сказала Евдокия Михайловна. — Топаешь без толку, визжишь, руками машешь. На молотьбе ты, что ли?
Алена огорчилась и, желая переменить разговор, вспомнила, что видала во сне черную корову. Это — к печали.
— Да ладно, — махнула рукой Евдокия Михайловна, — какая у тебя печаль! Глядишь каждый день на коров, вот и пригрезились.
Зоя Андреевна рассказала свой сон, и обе они, Евдокия Михайловна и Алена, неожиданно встревожились и серьезно стали спрашивать, не появилась ли луна потом, после того как пропала, а когда узнали, что не появилась, осталось пустое серое небо, в один голос заверили, что это не к добру, надо ждать какой-то большой неприятности.
— Ну, ты не беспокойся, — сказала Евдокия Михайловна. — Нынче воскресенье, а праздничный сон — до обеда. Если не сбудется до обеда, значит, никогда не сбудется. Давайте собираться. Скоро каменную плиту привезут, и пойдем на могилу.
VII
День выдался солнечный, ясный. Легкий морозец только бодрил и румянил щеки, снег под ногой хрустел весело, звучно, а по улице шли парами и группами нарядные хуторяне — все к правлению колхоза, возле которого стояли райкомовская черная «Волга» и рядом с ней грузовик с откинутыми бортами, убранный кумачом и зелеными сосновыми ветками.
Когда они подошли к правлению, грузовик уже уехал, и за ним потекла толпа. Райкомовская «Волга» осталась на месте — Каштанов ожидал их.
— Поедем или лучше пешочком? — спросил он после приветствия.
— Лучше пешком, — сказала Зоя Андреевна, прижимая к груди цветы и дыша на них: не прихватило бы морозом за время дороги.
Евдокия Михайловна ее поддержала.
— Не такие уж мы старые, — сказала она.
— Я подумал, что после вчерашнего… Крепко мы загуляли.
Если бы он знал, что было после его отъезда!
— У меня покойник любил, — сказала Евдокия Михайловна, — после праздника по ведру рассолу выпивал. Ну, немного ему привелось гулять.
Зоя Андреевна сказала, что ее Миша не пил и любил цветы. Сколько уж лет она ездит на могилу, а столько цветов не привезла, сколько он подарил ей за четыре года совместной жизни.
— А я отца не помню, — сказал Каштанов. — Он на третий день войны ушел и не вернулся.
Холм братской могилы за околицей хутора, как и писала Евдокия Михайловна, был насыпан выше и обложен дерном — это было заметно, несмотря на снег, по четким граням, которые образовали несколько вытянутый прямоугольник. Плита была уже уложена и, как полагается в таких случаях, закрыта полотном. Две женщины сметали варежками следы, которые натоптали на снегу мужики, устанавливавшие плиту.
Могильный холм окружали плотной толпой хуторяне, но они сразу расступились, давая дорогу, и Зоя Андреевна, не дожидаясь официальной церемонии, подошла и, поклонившись, положила у края плиты свой букет. По толпе прошел молчаливый вздох.
Ярко, броско горели живые цветы на белом снегу. И эта горячая яркость среди холодной белизны напомнила о самом важном, самом главном, что было и есть в человеческой жизни.
Каштанов снял шапку и, склонив голову, начал тихо говорить. Он волновался и говорил вполголоса, но стояла такая тишина, что не только слово, даже короткий вздох был слышен в этом живом застывшем безмолвии.
— Хутор, за который вы пали, — говорил он, обращаясь к земле, — поднялся из пепла, вырос, и он станет еще краше, потому что мы помним вас, помним о том, что за него, за нас, за землю нашу вы отдали все, что могли. Мы, живые, не забудем этого. Сегодня мы всем хутором пришли к вам, чтобы сказать слова вечной памяти и заверить, что земля, за которую вы пали, будет всегда свободна…
Каштанов нагнулся и потянул за край полотна, стаскивая его и обнажая наклонно лежащую гранитную плиту, на которой крупно золотились солдатские имена. Зоя Андреевна сразу увидела фамилию «Сергеев», но имя стояло другое — Матвей и отчество было Трофимович, а не Тимофеевич Волнуясь и не веря себе, она хотела спросить, но тут началось возложение венков, и плиту закрыли цветами, хвоей, лентами. На лентах венков тоже были надписи.
