горько и тихо. – Как они его… а! За что же они его?! За что?.. Гады они такие, гады. – Слабое тело Заха-рыча содрогалось от рыданий. Он закрыл лицо маленькими ладонями.
Колька мучительно сморщился и заморгал.
– Не надо, Захарыч…
– Что «не надо»-то? – сердито воскликнул Захарыч, и закрутил головой, и замычал. – Они же дух из него вышибают!..
Колька сел на табуретку и тоже заплакал – зло и обильно.
Сидели и плакали.
– Их же ж… их вдвоем с братом, – бормотал Захарыч. – Забыл я тебе сказать… Но ничего… ничего, паря. Ах, гады!..
– И брата?
– И брата… Фролом звали. Вместе их взяли. Но брат – тот… Ладно. Не буду тебе про брата. Не буду.
Чуть занималось светлое утро. Слабый ветерок шевелил занавески на окнах…
По поселку ударили ранние петухи.
Тут вышла из-за перегородки жена Кольки, Нинка. Заспанная и недовольная.
– Людям на работу с утра, а они толкутся всю ночь, как… эти…
– Чего ты? – попытался воздействовать на жену Колька.
– Да ничего! И нечего по ночам сюда шляться. Пить-то и одному можно… А других подговаривать… учителя вроде бы так и не делают.
– Нинка!..
– Не ругайся, Николай… Не надо.
Захарыч, к удивлению Нинки, вылез в окно и ушел.
Как-то Матвей поздно ночью завернул к дому Кольки… Стукнул в окно.
Колька вышел на крыльцо.
– Ты чего, дядя Матвей?
– Так…
Сели на приступку.
– Как оно? – спросил Матвей.
– Да так… Ничего.
Помолчали.
– Вынеси гармонь, сыграй чего-нибудь.
Колька удивленно посмотрел на председателя.
– Ну, што, лень, што ли? То всю деревню ходил булгатил…
– Счас вынесу.
Колька принес гармонь.
– Какую?
– Ну… какую-нибудь, какие по ночам играл.
Колька заиграл «Ивушку».
И тут в дверях выросла Нинка… В спальной рубахе, босая.
– Чего эт – ночь-заполночь разыгрались тут!..
Колька перестал играть.
– Людям спать надо, а тут… Нальют глаза-то и ходют… Колька, иди спать!
– Ты што это, Нинка? – удивился Матвей. – И двух недель не живешь с мужем, а уж взяла моду ворчать, как карга старая. Бесстыдница ты такая!.. Што же дальше будет?
– А нечего тут…
– Чего «нечего»? Дьяволы злые. Молодая ишо, радоваться бы надо, а ты уж – как бы поядовитей слово из себя выдавить. Кто это тут глаза налил? Ну?
– И нечего тут…
– Заладила, ворона… Тебя ж, Нинка, любить надо, а где тут! Душа не повернется – так-то будешь. Не бери пример с наших деревенских дур, которые только и знают, что всю жизнь лаются… Будь умней таких. Жизнь-то – всего одна, и та, не успеешь оглянуться, – к вечеру уж. И тут тянет человека оглянуться… Вот и оглядываются – каждый на свое. Не надо, Нина, штоб душа ссохлась раньше времени… Не надо.
Нинка хлопнула дверью, ушла в дом.
– Ты, Колька, не давай ей особо язык распускать…
– Ругаться, что ль, с ней?
– Да не надо бы ругаться-то… Хоть ты умней будь, втолковывай почаще…
– Играть?
– Давай.
Колька заиграл опять «Ивушку». Вяло как-то… И Матвей слушал вяло. Потом он сказал:
– Ладно, не надо. Всему, видно, свое время.
Посидели молча. Закурили.
– Игрушки-то свои делаешь?
– Делаю.
– Ну и делай, не слушай никого, ну их к дьяволу. Глянется – делай. А то указчиков много найдется… Посплетничают, позубоскалят – и думают: они хорошие. Клади на всех…
Колька засмеялся.
– А сыграю я, дядя Матвей!
– Валяй.
И Колька заиграл веселый мотив…
Позови меня в даль светлую… *
В небольшом русском городке, где-то на окраине, где дальше – за пустырем – виден уже и лес и не дымят трубы, в аккуратном домике из трех комнат жила женщина. Звали женщину красиво – Агриппина, Агриппина Игнатьевна Веселова, попросту – Груша. Было ей тридцать четыре года, и были у нее сын Витька двенадцати лет да брат Николай Игнатьевич, главный бухгалтер пригородного совхоза, да где-то был муж… С мужем они разошлись три года назад: тот взял в подруги… бутылку, и та подруга белоголовая завлекла его куда-то далеко, даже и не слышно было, где он.
Брат Николай приезжал по воскресеньям к сестре и племяннику, старался как-нибудь им помочь, продукты привозил, деньжонок иногда.
И один раз, в воскресенье, приехал он с важным каким-то делом… Но пока дело это не выкладывал, а, как обычно, они с Витькиной матерью воспитывали Витьку.
– Ну сладу нет – не слушается, и все, – жаловалась мать. – Совсем парень выпрягся…
– Что же это ты, Витька? – гудел большой дядя Николай, постукивая толстыми прокуренными пальцами по клеенке. – Не годится так, не годится. А что же дальше-то будет, если ты уже счас… черт те чего вытворяешь? Ведь матери-то одной трудно с тобой, как ты это не поймешь!..
– Ни дьявола не понимает! На днях чего удумал: взял да соседской свинье глаз выбил…
– Глаз? – удивился дядя Николай.
– Но! Ветеринар, сосед-то… ладно, мужик добрый – не пошел никуда жаловаться. А то бы было дело!
– Зачем же ты ей глаз-то выбил? – спросил дядя. Лобастый Витька сидел тут же за столом, делал вид что усердно читает книгу. Молчал.
– Витьк!
– Ну?
– Зачем глаз-то свинье выбил?
– Я нечаянно, – буркнул Витька.
– «Нечаянно»! – воскликнула мать. – Знаю я, как нечаянно… Нечаянно. – И повернулась к брату – рассказать: – Я его все в пример ставлю, ветеринара-то: выучился человек, теперь живет-поживает, в доме-то только живой воды, наверно, нет… Бери, мол, пример – приглядывайся. А он его и невзлюбил…
– При чем же тут животное, если тебе человек не поглянулся? Витьк!
– Ну?
– Разве можно такие вещи делать?! Ты что, живодер, что ли?
Витька молчал.
– Папа родимый – набычится, и не сдвинешь с места, – заключил дядя Николай. Помолчал. Спросил сестру: – Где он счас? Не слышно?
– «Где»! – горько воскликнула мать. – У него дорог много, и все – веселые.
– Алименты-то шлет?
– Шлет.
– Эх, Витька, Витька… – вздохнул дядя Николай. – Что ж ты так живешь-то? А?
Витька молчал.
– Витька!
– Ну?
– Чего молчишь?
– Я читаю.
– Что ты мне очки втираешь! – осердился дядя Николай. – Читает он!.. – Потянулся, взял у Витьки книгу. – Что ты читаешь? То ж – задачник! Кто же так задачник читает… как художественную литературу. Менделеев мне нашелся!
– Вот так он меня все время обманывает, – сказала мать. – Спросишь: Витька, выучил уроки? Выучил! А где выучил, где выучил – ничего не выучил, одна улица на уме…
– Ты эту улицу брось, Витька, – резонно стал убеждать дядя Николай. – Она до добра не доведет. Хватишься потом, да поздно будет. Вот он, близко будет, локоть-то, да не укусишь. Улица от тебя не убежит,
