— На кой хрен она мне сдалась, — проговорил Стафей Ермилыч, залезая на печку.— Разорение одно. Сколько народу гибнет... Молодого. А за что, за кого? Для какого, прости господи, дьявола? — Стафей Ермилыч принялся взбивать подушку; он сердито бил ее кулаком, точно она была причиной всех несчастий.
— Все так говорят,— сказал Николай.
— Ну, ладно, поживем — увидим. Последний год бедно живем, на тот год по миру пойдем.
Николай склонился над книгой. Убрав со стола, Ольга прибавила огня в лампе и подсела к мужу.
— Ты чего читаешь? Почитай вслух,— сказала она, прижавшись к нему.
Он положил ей руку на плечо. Ей стало тепло и радостно.
— Интересная эта книга?.. О чем в ней написано?.. Не про то, что сейчас читали?
— Нет... В этой книге ты ничего не поймешь.
— Али в ней так мудрено написано?..
— Не то... Про паровоз написано...
— Про паровоз? А мне охота узнать, почему он ходит, как живой.
— Для чего тебе это?.. Ты же машинистом не будешь.
— Почему? А вдруг буду машинистом.
— Ну... Не женское дело это...
— А чье?..
— Ну, чье?.. Не женское.
Николай отвечал нехотя. Ольга посмотрела на него. Лицо его было равнодушно, даже сурово.
— Ты возьми вот там какую-нибудь книжку и читай,— сказал он, не отрываясь от книги.
Ольга тихонько сняла его тяжелую руку со своего плеча и отодвинулась. Он попрежнему сидел равнодушный, молчаливый. Она вдруг почувствовала усталость и ушла в спальню.
Прошел месяц. Ольгу часто навещала мать. Приводя, она пытливо вглядывалась в печальные глаза дочери.
— Живешь-то ты ладно ли?.
— Ничего, живу хорошо.
— А хорошо ли? Смотрю я на тебя, ты что-то гаснешь... Тут ничего еще нет?..— Лукерья взглядом показала дочери на живот.
Ольга залилась краской стыда.
— Ничего я не знаю, мама.
— А свекор тебя не обижает?
Ольге хотелось рассказать матери о своей новой жизни, но она молчала.
А жизнь у ней шла неровно. Муж оказался странным человеком. То он был весел, словоохотлив, и тогда Ольге хотелось жить, делать, торопиться, то он вдруг мрачнел, брови его сдвигались; он сопел и ни слова не говорил целыми днями. Только разве скажет коротко и властно:
— Ольга, налей-ка в умывальник воды.
Или:
— Ольга, обедать!
Стафей Ермилыч в это время недружелюбно смотрел на сына, иногда говорил:
— У меня была лошадь такая же, с дурничкой. Бывало зауросит и хоть убей ее — упрямого чорта. В кого только он у нас уродился — не знаю. В дедушку. Тот такой же был своенравный, не тем будь помянут, покойная головушка.
Однажды Николай упрекнул Ольгу, что она много тратит денег.
— Что это у тебя, как в прорву летят деньги-то? Давно ли получка была и уж нет.
— На конфеты да на шоколад издержала,— вспыхнув, сказала она.
— Не ты зарабатываешь, оттого и не жаль, верно, тебе,— продолжал Николай.
Стафей Ермилыч сидел на печке. Вдруг он беспокойно завозился, свесил ноги с печки, надернул на ноги валенки легко спрыгнул.
— Слушай-ка, Николай Стафеич,— негромко, но внушительно заговорил он.— Я Ольгу тебе в обиду не дам, родной. Она больше тебя работает. Ты уйдешь на работу и знаешь одно дело, а она?.. Как рыба об лед бьется... Жизнь-то видишь?— голос старика повысился, глаза сверкнули.— Книжки читаешь, а жизнь не понимаешь?!. Смотришь в книгу, а видишь фигу?! Ты поди-ка прогуляйся на базар сам, а мы посмотрим, чего ты там купишь. Принесешь один кукиш. Ты у меня не рыкай на нее. Благодари, что тебе дали такую жену. Вот что.
— Я не украшение к чайному столу брал, — огрызнулся Николай.
— Чего, чего ты сказал?
— А то. Я работаю, и она должна — дома. Это ее обязанность.
— Вот как? Слушай-ка, сынушка, она — человек, не раба тебе. Я у себя в семье не дозволю этого. Ты смотри у меня. Знай край, да не падай. Ты еще от моих рук не отбился.
Николай молчал, подкручивая маленькие усы. Весь этот день он не проронил ни слова, уткнувшись в книгу. Стафей Ермилыч тоже молчал. Он сидел в кухонке и подшивал свои серые валенки.
Ольга лежала в спальне. Часы пробили уже одиннадцать, но уснуть она не могла. Сколько она ни крепилась — горечь обиды взяла свое. У нее хлынули слезы. Она всеми силами сдерживалась, чтобы никто не услышал, но невольно громко всхлипнула.
Стафей Ермилыч тревожно прислушался и прошел к ней, бросив недружелюбный взгляд на сына. Ольга лежала, закрыв лицо ладонями. Он наклонился к ней и тихо спросил;
— Плачешь?.. Не плачь, мое золотко.
Ольга не отвечала.
Стафей Ермилыч пригладил ей волосы, глубоко вздохнул и вышел из спальни. Сын попрежнему сидел за книгой.
— Довел бабу до слез и дело будто не твое,— сказал Стафей Ермилыч и ушел в кухню.
— Уж очень глаза-то у нее на мокром месте,— проворчал Николай. Но немного погодя встал и вошел в спальню.
— Сердишься на меня? — спросил он.
— Нет.
— Я погорячился, а ты уж и в слезы. Уж очень все близко к сердцу принимаешь.
— Ладно, Коля, иди читай... Я спать буду.— Ей почему-то вдруг стало жаль его.
Ольга долго лежала, смотря широко раскрытыми глазами в потолок. Она не знала, любит она мужа или нет. Если бы она его любила, она могла бы прощать ему все. В самом деле, вот уже два месяца живет с ним и не может понять его как человека. То ли он неласковый, или она не понимает его. Вот сейчас она уснет, а он придет и грубо ее разбудит. Вспомнились слова матери: «У всех, верно, одна участь. Ничего, Ольга, стерпится-слюбится... Я тоже с твоим отцом не знала ни тепла, ни ласки — ничего не знала. Но что будешь делать?.. Закон, милая, куда от него денешься?».
Несколько дней Николай был ласков к жене, потом вдруг переменился. Придет с работы, сядет за книгу и молчит. Время от времени угрюмо посматривает то на старика, то на Ольгу.
Однажды Ольга сидела в кухне и починяла носки Стафея Ермилыча. Старика дома не было.
— О свекре заботишься, а о муже нет,— вдруг проговорил Николай.
Ольга удивленно подняла на него глаза, а он, исподлобья смотря на нее, сквозь зубы процедил:
— У меня у рабочего пальто пуговка оторвалась, и не видишь. Али ручки свои боишься замарать?
— Надо было давно сказать, я же не видела,— сказала Ольга и, отложив носки, взяла его рабочее пальто.
— Нет, у отца так видишь.
— Что это?.. А кто о нем заботиться будет?
— Ну, ясно! — ядовито продолжал Николай.— По-моему, ты не за меня замуж вышла, а за него.
— Как это поворотился язык у тебя сказать?..
— Разве я не вижу, что вы друг к другу льнете?
— Вот за это спасибо, Николай Стафеич.— Ольга пришила пуговку к пальто и тихая, подавленная ушла к себе. На этот раз она не плакала. Сердце закаменело. И свекру она об этом не сказала. Только еще больше затосковала.
Жизнь Ольги шла попрежнему, но она смирилась со всем. Да теперь и некогда было обращать внимание на семейные неполадки: она с головой ушла в повседневные заботы. Чуть забрезжит зимнее утро, собиралась на базар за хлебом, продуктами и возвращалась уже к вечеру, усталая, разбитая. Дома торопливо затопляла печку и готовила что-нибудь на обед. Стафей Ермилыч помогал ей. Иной раз сам шел на базар, но часто приходил ни с чем и недовольно ворчал:
— Ошалели бабы. Как только где увидят хлеб, налетят и подступу нет. Как саранча!.. Как жить дальше?! А купчишки, краснорылые, только похохатывают. Есть у них хлеб, у подлых. Зажимают, паразиты. Выжидают цену... И так вздули цены, что ни дохнуть, ни охнуть. Довоевались. Вот мы спервоначала на царя-батюшку кошель наденем. Иди, мол, вперед нас проси, вояка.
— Он кошель не наденет, тятенька,— сказала Ольга.
— Ясно! Он, поди, сыт, пьян и нос у него в табаке... Чтоб ему кол осиновый в хайло-то влез... А озлобился народ—осмелел. Голод-то, верно, не тетка... Так и надо нашего брата... Скорей опомнимся да за дело возьмемся.
Раз февральским утром Ольга вышла еще до рассвета из дома и пошла на базар к хлебным лабазам. Накануне разнесся слух, что с утра привезут хлеб. Февральские вьюги уже отшумели. Воздух был напоен влагой и теплом. Дороги начали чернеть — чувствовалась предвесенняя пора. Из темных глубин предутреннего неба падали снежинки. Было приятно ощущать их ласковое освежающее прикосновение.
У хлебного лабаза толпился народ. Над дверями в тусклом освещении лампочки висела вывеска «Хлебная торговля М. Е. Маклакова и КО».
Толпа сдержанно гудела. Шла легкая перебранка из-за очереди. В середине толпы звучал басовитый женский голос:
— Нужда заставит — ко всему приучит. У меня вот четверо ребят-то... Чем-то набить надо животы. А они что?.. Они ведь не соображают, есть ли, нет ли хлеб. Они одно свое: «Мама, дай хлеба...» Так я, бабы, возьму картошки, наварю, очищу, истолку, а муки-то горсточку подсыплю и замешу и испеку. За милую душу едят, только за ушами пищит.
