— Вот тебе и Партачок! — довольно сузила и без того узкие, по-монгольски раскосые глаза тетка. А я все думала — дитя.
Когда же услышала, что сестра Платонида велела в первую очередь передать привет какой-то двоюродной тетке, так и пронзила глазом Гаврилу.
— А я же тебе говорила… Беги немедленно, зови Явдоху.
Гаврило закашлялся, быстро принялся сворачивать цигарку из такой крепкой и вонючей махры, что ее слышно было в лесу за километр, а сам все посматривал в ту сторону, откуда родственники притащили на подворье пленного.
Затем кивнул головой.
— Да придется, придется… Если не перебежали в другое урочище, они же теперь… они же того… на заячьем положении.
Идти на розыски ему не пришлось. Уже совсем рассвело, бело-молочный туман стал похожим на разведенную сыворотку, и из нее явилась знакомая фигура Саввы Дмитровича Витрогона, который для Гаврила и Приси и поныне был самым высоким начальством.
Спустя какой-то час великий знаток истории древнего мира, интерпретатор всеобщей истории человечества Гай Юлий Цезарь, а проще калиновский учитель Лан, старательно добывая из памяти все слова и фразы немецкого языка, который он в свое время изучал, придирчиво выспрашивал у обескураженного и оторопевшего Ганса военные тайны. Расспросили его о вчерашней операции Кальта в лесу, узнали, что их партизанская база уже разрушена, а выдал ее сам шеф Калинова.
— Неужели Качуренко? — даже задохнулся Нил Силович Трутень.
— Вранье! Провокация! — рассвирепел Агафон Кириллович Жежеря.
— Переспросите еще раз, — сурово насупив широченные брови, приказал прокурор Голова и многозначительно переглянулся с судьей.
Переспрашивали, уточняли, допрашивали перекрестно — получилось одно: нежданных гостей при вступлении их в поселок встретил именно шеф этого же поселка. И именно ефрейтор Кальт официально сообщил солдатам, что шеф района, представитель самой высокой власти, добровольно сдался завоевателям и начал им помогать.
— А мы здесь ждем! — сурово пробасил после глухой паузы Исидор Зотович Голова, слова его прозвучали как самое суровое обвинение Качуренко.
Откликнулся Роман Яремович Белоненко. Его голос в утренней тишине прозвучал незнакомо, по-новому, с командирскими нотками. Комиссар принимал на себя всю полноту командования.
— Усилить охрану, организовать патрулирование. Мы с товарищем Кобозевым идем в разведку, узнаем, в каком состоянии наши базы. Старшим в лагере остается товарищ Витрогон.
— А может быть, Витрогон лучше бы… Он дорогу в лесу знает.
— Дорогу покажет Гаврило. Витрогон, если что, выведет группу в надежное место.
Когда уже разведчики вышли из лагеря, Кобозев спросил:
— А с этим как? С пленником?
— Судить будем…
Вскоре над Гансом Рандольфом начался народный суд.
В кабинет Цвибля неслышно вплыла секретарша, нежно проворковала:
— Цу миттаг эссен.
Ортскомендант Цвибль, не раздумывая, поднялся, направился к двери, за ним, почтительно склоняясь, пошел Кальт, и только Петер Хаптер не сдвинулся с места. Может, не привык так рано обедать, а может быть, еще и не заработал еду. Скорей всего, так и было, потому что Цвибль, выходя, что-то ему пробормотал, он послушно кивнул головой.
Они остались в комнате втроем. Переводчик перешел за стол, но садиться в комендантское кресло не посмел, замер на стульчике сбоку, оперся локтем на угол массивного стола.
Павло Лысак провожал коменданта из кабинета стоя.
— Прошу садиться, — сухо приказал переводчик.
Хаптер не торопился. Внимательно осмотрел собственные ногти, осторожно отодвинул от края стола какие-то бумаги, посмотрел на окна, тоскливо покачал головой:
— Осень.
Проговорил таким голосом, словно единственной неприятностью было то, что в Калинов пришла осень.
Павло Лысак тоже смотрел в окно, отметил, что осень в самом деле пришла на калиновские улицы, но это его нисколечко не волновало, чувствовал себя одиноко всегда, какое бы время года ни царило в природе. Что же касается Андрея Гавриловича, то ему было все равно. Для него все времена года потеряли свои краски. Для него все кончилось. Тело еще жило, страдало, мозг жил своей жизнью, но из всех чувств, доступных ему, осталось страдание, болезненное ожидание конца.
Переводчик начал:
— Паны обедают… Не правда ли, уважаемый, вам странно, что в двенадцать у них уже миттагэссен? Наш брат украинец откладывает трапезу поближе к вечеру, чтобы наработаться, как вол, чтоб желудок не разбирал, что в него пихают, — давай, давай, борща, каши, затирухи, картошки…
Избавившись от хозяйского глаза, переводчик стал неузнаваем, из Хаптера переродился в Хаптура, снова был украинцем, который больше всего любит и умеет подшутить над собой.
Собеседникам было не до веселого настроения переводчика, они оказались неспособными достойно оценить тонкую иронию, отшлифованный европейской культурой природный талант мыслящей личности Петра Хаптура.
Он заметил это сразу же, нахмурился и то ли обиделся или просто определил, что не стоит рассыпаться бисером перед свиньями, заговорил более глухим и более серьезным тоном:
— Пока пан комендант обедает, у нас будет возможность поговорить. Поговорим, как свои люди.
Он повел разговор о таком, что Качуренко, слушая, только время от времени глотал пересохшим горлом сухую слюну и его бросало то в горячий пот, то окунало в ледяную воду.
— Вы, уважаемые, предполагаете, что, допрашивая вас, хотят что-то выведать, о чем-то узнать? Да не будьте же, хлопцы, олухами, а поймите раз и навсегда: чихать хотел, уважаемый Качуренко, пан комендант на ваши показания. Ему о вас известно больше, чем вам самим о себе, он знает не только то, что вы делали вчера, позавчера, десять лет назад, он знает даже то, о чем вы думаете сейчас…
Качуренко с трудом перевел дыхание.
— Вам приказано остаться в тылу, велено организовать банду из отпетых партийцев, вы заложили базы, харчи и оружие упаковали в ямы, а ортскомендант Цвибль, назначенный еще задолго до вступления в Калинов, уже ведал, чем вы заняты, что думаете, к чему готовитесь…
Качуренко не мог этому поверить — откуда такое могло быть известно какому-то Цвиблю? Это уж, прибыв сюда, раскопал, это, видимо, нашлась подлая душа, выдавшая врагу и склады и тайну, ту, которая была известна немногим.
— Все напрасно… Все напрасно, уважаемые. Ваша игра — если ее можно назвать игрой — проиграна, советские порядки не выдержали испытания, как видите, не хватило ума у «рабочих и крестьян» управлять государством, не хватило… Ну в самом деле, уважаемый Качуренко! Кто вы такой? Обыкновенный простак, извините за выражение. Взять хотя бы это — вам поручили организовать банду террористов, а вы… в первый же день оккупации попали в каталажку, сидите вот на деревянной табуретке, а пан Цвибль разыгрывает с вами комедию допроса…
Качуренко клонил голову, стыдно было не перед этим болтуном — перед самим собой. Руководить районом он умел, а вот что оказался на этой табуретке…
— Поговорим откровенно, мы с вами украинцы. Независимо от того, кто как сегодня думает и как понимал жизнь вчера. Сегодня ясно: армия Гитлера через неделю-другую возьмет Москву, еще до наступления зимы будет на Урале…
Качуренко невольно поднял голову, в его потухших глазах вспыхнул огонек. Переводчик это уловил.
— Да, да, уважаемый Качуренко. С полным разгромом армии Буденного открывается путь на Москву. Осень, уважаемые, это время сбора урожая. Гитлер пожинает невиданный за всю историю урожай.
Качуренко, если бы имел физическую силу, если бы не пересохло у него во рту, если бы не жгло так в груди, возражал бы, кричал, ругался, доказывал бы, что все это вранье, но сейчас он был способен только на одно — на молчание. И он молчал.
Переводчик был опытным психологом, он понимал людей, поэтому безошибочно определил, что допрашиваемый не верит ни единому его слову. Возможно, кто другой в такой ситуации стал бы сердиться, ругаться, но не Петер Хаптер.
— На вашем месте, в вашем положении, я тоже не поверил бы во что-либо подобное. К сожалению, факты — вещь упрямая. Я говорю, к сожалению…
Петро Хаптур заговорил про Украину, про «многострадальную неньку Украину». Про давние-давние времена, когда еще шумела Сечь. С патетической грустью вспоминал недавние времена, когда не утвердились на украинской земле ни Центральная Рада, ни Скоропадский, ни Директория, ни Петлюра, ничего не мог поделать и Тютюнник, вместе с ним ему, Петру Хаптуру, недоученному студенту из хутора Затуляки, который располагался в овраге, рядом с зеленой рощей, пришлось драпать и искать приют на чужбине.
— Великий фюрер Германии вернул украинцам все привилегии и права. Он восстанавливает нашу державу. В славном городе Львове Ярослав Стецько уже формирует кабинет украинского правительства, украинская добровольческая армия под руководством подхорунжего Андрея Мельника поднимает знамена.
