Я положила письмо на стол. Боль остро когтила сердце, сухо во рту. Вздохнула глубоко и сказала:
– Я сейчас принесу из сумки блокнот с записями разговора с Куцевым, который мне все рассказывал. Три часа подряд объяснял, почему нет в продаже кроссовок. А оценка его высказываний является моим правом журналиста…
– Эти высказывания он категорически отрицает. Он пишет о том, что вы с ним даже не встречались…
– Ну да, – согласилась я. – Настолько не встречались, что он после разговора предложил еще встретиться в ресторане. Этот Куцев, похоже, может написать, что угодно. Особенно, если его попросят.
– Для меня ваши доводы неубедительны, – сообщил главный. – Вы нарушаете все этические нормативы поведения журналиста и пытаетесь злоупотребить своим профессиональным и общественным положением. Я не могу больше доверять вам и издаю приказ об отстранении вас от должности до тех пор, пока созданная мной комиссия не разберется в этой истории. Если товарищ Куцев пишет правду и вы это интервью высосали из пальца, а у меня нет оснований ему не верить, то вы будете уволены из редакции…
– Хорошо, – развела я руками. – А какие у вас есть основания не верить мне?
– У меня нет оснований вам верить, – отрезал редактор и показал на дверь. – Вы свободны…
Вот он, окончательный укорот. Оказывается, довольно просто накормить человека деликатесным паштетом из печени Прометея в собственном соку. Действительно, рукастые ребята – чагинцы. Затевать второе расследование и доказывать, что я встречалась с этим мордатым жуликом Куцевым, мне было явно не по силам. Ладно, дождемся комиссии.
А, плевать? Чем хуже, тем лучше? Не надо писать об ансамбле на Компрессорном заводе.
Я постучала в дверь с табличкой «Старший следователь Н. С. Бурмистров».
Мундир Бурмистрова висел на стуле, а сам он щеголял в голубой застиранной рубашке с помятым галстуком, в широких старомодных подтяжках. Ну никак, хоть убей, не был похож Бурмистров на грозного вершителя закона. Ему сильно не хватало черных сатиновых нарукавников, тогда бы он неразличимо слился с обликом счетного работника.
Бурмистров взглянул на меня, напрягся на миг – вспомнил! – и быстро сказал:
– Я вас не вызывал! И говорить с вами сейчас не могу – у меня допрос свидетеля…
Он показал для убедительности на сидящего перед ним широкого коренастого человека.
Свидетель приподнялся на стуле, поздоровался:
– Здравствуйте, гражданочка…
– Здравствуйте, – кивнула я ему и повернулась к Бурмистрову: – Я надеюсь, что к вам приходят не только вызванные повесткой…
– Те, кого я не вызываю, должны приходить в мое нерабочее время, если я согласен их принять.
– А я уверена была, что вы согласитесь меня принять.
Свидетель, безмятежно живший на своем стуле, ощутил в наших голосах нарастающее напряжение, и обеспокоено завертел головой.
– Это почему еще? – На лице Бурмистрова проступили коричневые крупные пятна, похожие на пленку в стынущем стакане какао.
– Потому что вы меня приперли к стене, – сказала я. – Вы меня довели до отчаяния, и я постараюсь сделать все, чтобы это вам не сошло с рук.
– Что вы хотите сказать? – поднялся Бурмистров, и я увидела, что в глазах у него мелькнул испуг.
– Я хочу сказать, что вы ведете следствие необъективно. Не знаю – по собственной ли воле…
Свидетель крякнул, а Бурмистров надел мундир, подергал галстук и сказал:
– Вы предъявляете мне тяжелое обвинение. Вы подумали перед тем, как сказать?
– Я обо всем подумала! И не могу объяснить, почему вы посадили в тюрьму невинного человека. Он поправил меня:
– Не невинного, а невиновного. Это разные вещи. Но ваш протеже Ларионов очень даже виновен. Вот вы послушайте, что говорит свидетель Архипенко.
Свидетель Архипенко горестно вздохнул:
– Ох, бил он их жестоко! Жестоко их мордовал, как зверь лютый…
Он делал ударение на последнем слоге – жестоко! Польщенный нашим вниманием, охотно вспоминал:
– Из-за чего задрались они – не знаю, не видел, врать не стану, кто там из них кого зацепил! А как бил их жестоко Ларионов – это наблюдал собственными очами…
Для убедительности или от волнения он выкатывал свои рыжевато-бесцветные очи.
– Я, гражданочка, врать или преувеличивать не стану, я в драке толк понимаю – сам был и боксер раньше, и самбо крутить могу. Так что честно говорю – насмерть он их бил.
– Простите, – перебила я его. – Вот вы говорите, что вы боксер и самбист. Как же вы не вступились, если на ваших глазах людей убивали?
– Голубушка моя! Да как же я мог? У меня в одной руке авосенька с молоком, а в другой торт, «Штефания» называется, пять сорок коробка…
Я сказала Бурмистрову с горечью:
– Хорошего вы свидетеля сыскали. Они вместе разными способами и по разным поводам все врут, и вы это знаете. Неужели вам не совестно?
– Да как вы смеете? – взъярился Бурмистров. – Совестить меня здесь! Кто вы такая? Я обязательно сообщу к вам на работу, что именно вы оказываете давление на следствие. Я уверен, что на работе с большим интересом рассмотрят это письмо.
– Вот именно, – поддакнул свидетель. – Такая еще молодая и такая гордыбака…
Бурмистров отмахнулся от его поддержки, как от мухи, и спросил меня изо всех сил строго:
– Вы меня, надеюсь, поняли?
Когда я шла в прокуратуру, то надеялась сразить Бурмистрова сообщением о Глухоманове, заявлением бабки Еловацкой, сведениями о Рите Терёшкиной, рассказом о ресторане «Актер». Не знаю, на что я надеялась – заплачет Бурмистров от стыда, срочно вызовет бабку, допросит таксиста или сам помчится на такси в тюрьму вызволять Ларионова…
А сейчас поняла, что говорить с ним не о чем нельзя. Бурмистров не расследует уличный конфликт, он совсем не над схваткой – он в самой гуще, он втянулся в драку на стороне чагинцев, и будет молотить нас с Ларионовым сколь силы хватит.
– Я вас поняла, – сказала я тихо. – Николай Степанович, я прошу вас дать мне свидание с Ларионовым…
– Не могу, – отрубил Бурмистров. – По закону я могу разрешить обвиняемому свидание с родственниками. Но вы ведь не родственница? Я не ошибаюсь – вы Ларионову родней не доводитесь?
– Нет, не довожусь, – кивнула я. – А вам никогда не бывает страшно?
– А почему мне должно быть страшно? – старательно изображал он пренебрежение.
– Неужели вы думаете, что все это останется безнаказанным?
Он хлопнул ладонью по столу, но стук этот тоже получился каким-то дребезжащим и неуверенным:
– Мне надоело с вами препираться. Кто вы такая, чтобы оценивать мою работу? Я закончу следствие, передам дело в суд, и там решат, правильны ли были мои действия.
– Да, по-видимому. Я только хотела у вас спросить, зачем вы посадили Ларионова в тюрьму? Какая была в этом необходимость? Чем, кому он угрожал?
– Он никому не угрожал, но его действия мешали проведению объективного расследования. В частности, ваши действия заставили меня взять Ларионова под стражу.
– Я надеюсь, что есть на земле возмездие. За все рано или поздно приходит отмщение. И вы ответите страшно. Я надеюсь увидеть, как вас посадят в тюрьму. Хоть на один день – этого будет достаточно…
– Уходите отсюда вон! – свистящим голосом сказал Бурмистров. – Я вам покажу, где раки зимуют…
У него было лицо, как сургучная печать, коричнево-серое, неумолимое.
Я вышла в коридор – пелена застилала глаза. От волнения я перепутала коридор – повернула не туда и направилась в другую сторону, пока не уперлась в тупик с наглухо забитой дверью, над которой светился трафарет: «Нет выхода».
Какая-то заполошная суета. Мысли прыгают, руки трясутся. Не могу точно время рассчитать. Позвонила из автомата Маринке:
– Доченька, дождись из школы Сережу, и идите к дедушке… Я приеду сегодня очень поздно, вы оставайтесь ночевать у него…
– А Алексей придет?
– Нет, не придет. Он уехал…
– Как? И не попрощался?
– Мариша, его срочно вызвали, он не мог.
Бросила трубку, потому что ком запер горло, я поняла – сейчас снова разревусь. Сейчас не время, сейчас надо в Приреченск ехать…
На вокзале царила обычная толкучка, гремел над головой хрипучий радиоголос. На перроне пахло яблоками, горелой резиной и самоварным дымом.
В электричке было пустовато – середина дня, отлив между волнами нашествия пригородных пассажиров. Устроилась у окна, поезд плавно тронулся.
Еще было совсем светло, когда я вышла на станции в Паутове. Женщина в оранжевом путевом, жилете объяснила мне мой дальнейший маршрут, и я успела на автобус, ехавший час по разбитой тряской бетонке. Сошла в совхозе «Октябрьский» и долго плутала в поисках общежития шоферов. Как выяснилось, они жили в артистических комнатах поселкового Дома культуры. Было семь часов вечера, совершенно темно, и я старалась не думать, как я буду отсюда выбираться. Поднялась на второй этаж и увидела, что несколько мужчин в фойе играли в домино.
