— Я тоже считаю, что нужно поддерживать честь своего сословия. Янис Карклинь, из Варпулиней, тоже будет, мы с ним большие друзья.
— Тот самый, что на рождество… в театре? — У Катрины загораются глаза. — Курчавый?
— И Петер Земен… Мы с ним вместе призывались…
— Ага… ловкий малый.
Отец встает и выходит. И как только он затворяет за собой дверь, с его лица сходят последние следы благодушия, теперь оно выражает явную досаду.
— Мать! — зовет он приглушенным голосом у двери кухни. — Мать! — нетерпеливо рычит он, войдя в кухню. Но матери здесь нет. Обед уже готов, кушанье разложено по блюдам.
Мать, уже в третий раз вдоль и поперек обойдя сад, идет через двор, останавливается и, поднявшись на цыпочки, смотрит куда-то вдаль.
— Чего там смотришь? — сердито спрашивает отец и смотрит в ту же сторону. — Анны нет?
Мать в величайшем недоумении разводит руками и пожимает плечами.
— Нет… Где это слыхано! Девчонка совсем спятила. Где это видано! — Она опасливо оглядывается на окно комнаты дочерей. Отец смотрит туда же. Его рыжая борода трясется, в глазах вспыхивает гнев.
— Выпороть бы ее! — цедит он сквозь зубы. И забыв Библию, книгу псалмов и всегда так усердно соблюдаемую патриархально-ханжескую благопристойность, в неудержимой злобе выкрикивает: — Какого черта ты туда смотришь!
— Как будто она… — испуганно шепчет мать и прикрывает ладонью глаза, чтобы лучше разглядеть.
Отец подходит к ней, становится рядом, подносит ладонь ко лбу, поднимается на цыпочки и тоже всматривается.
Да, наконец-то, наконец Анна медленно идет вдоль луга к дому.
У отца и матери словно камень с сердца сваливается. Они облегченно вздыхают. Отец возвращается в комнату, а мать чуть ли не бегом бежит за клеть навстречу дочери.
У Аплоциней довольно длинный обеденный стол. На белоснежной скатерти расставлены приборы на пять персон и две привезенные Апзозолом бутылки: большая темная бутылка коньяку и прозрачная Аллажская тминная. По обеим сторонам у стола стоят по два стула — на одной стороне для отца и Катрины. на другой — для Анны и Айзозола. Стул для матери — в самом конце стола, поближе к кухне.
Но и с рассаживанием не получается так, как было намечено. Анна, слегка задумчивая, надменная, первая выходит к обеду и садится за стол на место матери.
— Аннынь, детка! — волнуется мать. — Это мое место, мне придется вставать, выходить в кухню, — так будет мне удобнее.
— Садись туда, — отвечает Анна, — я схожу, если понадобится.
Мать переглядывается с Катриной и садится рядом с зятем, которому больше не удается согнать со своего гладкого лица выражение обиды и недовольства. Но по его голосу еще ничего нельзя заметить. Он говорит много, громко и остроумно, особенно после того, как они с отцом почали темную, а женщины прозрачную бутылку. Катрина с матерью без умолку смеются. Анна почти не слышит острот жениха. Ест она много, даже слишком много, но с каким-то ужасно задумчивым видом. Иногда она тоже вставляет слово в разговор или смеется, и всякий раз так неуместно и неожиданно, что всех опять охватывает уже рассеявшееся было чувство неловкости. Свое обещание Анна позабыла: она и не видит, когда на столе чего-нибудь не хватает, — мать сама раза три выходит в кухню; разобиженный Айзозол мало говорит со своей невестой, зато очень внимателен к теще — подает ей то соусник, то хлебницу… Мать тает от счастья, довольна вниманием и услужливостью зятя, и все чаще бросает на дочь свирепые взгляды.
После обеда все собираются пройтись. Отец с матерью идут впереди, Айзозол, Анна и Катрина — немного позади. Мать раза два-три оглядывается и многозначительно покашливает. Воспользовавшись первым удобным случаем, Катрина убегает к родителям. Они втроем, немного ускорив шаг, уходят вперед. Молодая парочка может теперь поговорить наедине.
На губах у Анны играет загадочная недобрая улыбка. «Пусть он заговорит», — мелькает у нее в голове, и тут ей чудится, что кто-то в самом дальнем уголке ее сердца скалит зубы. «О чем же он будет говорить?» — думает она. От злости у нее немеют кончики пальцев; опустив глаза, стиснув зубы, она идет рядом со своим женихом.
— Подвенечное платье уже шьется? — говорит Айзозол, и голос его звучит как чужой.
Анна слушает и почти не верит своим ушам: неужели он и впрямь заговорил об этом?
— Скоро будет готово, — отвечает она и затем с тайной иронией, избегая слов «ты» и «вы»: — А подвенечная тройка?
Айзозол улыбается и подкручивает кончики усов.
— Через неделю будет готова. В Риге шью! Здешние швецы ни чер… ничего не умеют… Платье у тебя будет с газовой отделкой? К шелковой материи очень идет…
Он затевает пространный разговор о принадлежностях свадебного костюма. Видно, что он об этом много думал, что это для него очень важно. Анна слушает его и думает: «Неужели это случится? Неужели я в самом деле выйду за него?» Она ни слова не говорит ему о том, что так недавно терзало ее сердце. Но надо говорить, сказать, пока еще не поздно. От страха странное, необъяснимое бессилие сковывает ей язык, а невыносимая ненависть к жениху все растет и растет, как лавина… «А почему бы мне не выйти за него? — настойчиво повторяет она себе, напрягая всю силу воли. — Почему не выйти…»
— Старая береза. — Айзозол, меняя разговор, приостанавливается и глядит вверх. — И еще такая крепкая.
Анна тоже приостанавливается и подымает глаза, затем оборачивается к жениху: ей кажется, что береза что-то шепнула ей на ухо… Она скажет!..
Айзозол смотрит на невесту, видит на ее лице невысказанное желание и, как всегда, превратно истолковывает его. С его лица мгновенно сбегает долго накапливавшаяся досада, широкий жирный румянец счастья заливает щеки. С распростертыми объятьями он приближается к невесте.
Но в глазах ее вспыхивает такая ярость, что он отскакивает, широко раскрыв глаза и подняв руки, точно ему за ворот вылили ушат холодной воды. Мгновение они стоят так: она — с поджатыми губами, злыми, горящими глазами, он — с удивленным, оторопелым видом. Затем оба одновременно приходят в себя, отворачиваются друг от друга, идут дальше и думают, как загладить образовавшуюся в их отношениях трещину.
К вечеру, когда хмурый жених, которого больше уже не могут задержать, сидит в бричке и сытая лошадь, покусывая удила, роет копытами землю, Анна одна, с выражением твердой решимости, подходит к Айзозолу.
— Нельзя ли приехать в среду вечером? — говорит она, не глядя жениху в лицо и, как обычно, избегая слов «ты» или «вы».
У Айзозола губы кривятся в горькой презрительной улыбке.
— Рабочая пора… Почему именно в среду вечером?
— Мне надо поговорить… мне надо кое-что сказать.
Он важно пожимает плечами.
— Не могу обещать… то есть — может быть, приеду.
В воздухе клубится пыль, сверкает окованная медью дуга, а потом слышится постепенно удаляющийся стук колес по большаку.
У матери и Катрины прибавилось работы: они бранят Анну. Они делают это и порознь и вместе, поддерживая и дополняя друг друга. Безобразное, непростительное поведение Анны в воскресенье разбирается на все лады и всячески осуждается. Не забыто ни одно слово, ни одна гримаска. Все было плохо, все не так, как полагается. С нескрываемым ужасом они приходят к выводу, что еще бы немного — и жених, окончательно рассердившись, бросил бы ее. Широко раскрытыми глазами, затаив дыхание, они с минуту смотрят на Анну. Но глаза Анны кажутся погасшими, безжизненными.
«Ну, почему бы мне не пойти за него?..» — безвольно, не вдумываясь, говорит она себе — на этот раз без ненависти и волнения… И ждет среды.
В среду, под вечер, Айзозол является пешком, одетый не то по-праздничному, не то по-будничному. Он выглядит еще привлекательнее с красной гвоздикой в петлице пиджака. Мать с Катриной тают от счастья и рассыпаются в любезностях.
Вчера Айзозол ездил в Ригу — за своей свадебной тройкой. Сорок рублей отдал… Анне он привез роскошную коробку шоколадных конфет. Открытая коробка стоит посреди стола. Айзозол сидит по одну сторону стола, Анна — но другую. Айзозол ест конфеты, а Анна сидит, ничего не ест и молчит. Они одни в комнате.
— Кушай, — говорит Айзозол и пододвигает ей коробку. В его голосе опять слышится нервное, тревожное нетерпение. — Или конфеты плохие?
— Спасибо, — отвечает Анна, — конфеты хорошие, но мне не хочется.
Она чувствует, что ведет себя нехорошо, что так нельзя, что надо сказать что-нибудь серьезное, положить конец таким отношениям.
— Что это с тобой, не понимаю? Ты нездорова?
— Что? — спрашивает Анна, словно не расслышав.
Айзозол вдруг краснеет.
— Я спрашиваю, ты не больна?
— Нет… может быть, у меня немного болит… — Она вдруг поворачивается и выпрямляется: — Я… должна вам сказать…
