Но эта командировка была, прежде всего, бегством, бегством от Нины, от самого себя, от мыслей о суде.
Он не вернулся в районный суд и не забрал своего заявления, хотя уже не верил в то, что его разведут с женой. Весь ход судебного процесса ясно показал, что закон исходит не из его личных интересов, а из интересов всей семьи: его жены, детей. И хотя Яков считал, что именно этим интересам больше всего отвечало бы удовлетворение его ходатайства, он видел, что люди, сидевшие за столом на возвышении, думали совсем по-другому.
И все же поведение членов суда было непонятно ему, Горбатюк просто не мог представить себе, как после всего, что он сказал на суде, что говорила Нина и даже свидетели, можно было не прийти к выводу, что возвращение его в семью невозможно. Ему казалось, что дело здесь только в нерешительности судей, боявшихся нарушить не так давно изданный новый закон о семье и браке. «Они решили лучше пересолить, чем недосолить… Почему я должен страдать из-за того, что в этом законе не все предусмотрено, не все случаи перечислены? Ведь не может же быть, чтобы закон разрешал заставлять человека делать то, чего он не может сделать! Разве я не стал пить, когда жил с Ниной? Разве мне не угрожало моральное падение?.. Почему же они хотят вернуть меня к прежнему, чтобы я снова избегал своего дома, не знал, где есть, где спать, и с большей охотой ложился бы в редакционном кабинете, прямо на столе, с подшивкой газет под головой вместо подушки, нежели в своей постели? А ведь мой дом стал мне ненавистен лишь потому, что там меня встречала Нина — упреками, ссорами, грязными подозрениями, которые оскорбляли, унижали меня, изматывали мои нервы… Все говорят, будто я виноват в том, что у меня такая жена. Хорошо, пусть я ошибался, пусть не сумел правильно построить семью, пусть во всем виноват я, а она чиста, как первый снег, и является жертвой моего эгоизма. Пусть! Но ведь должны они понять, что это все равно ничего не изменит! Накажите меня за ошибку, но не заставляйте делать то, что для меня невозможно…»
Яков вспоминает приход Нины. Ему жаль ее, чувство какой-то вины шевелится в нем… Он, возможно, был слишком груб с нею. Ведь она тоже по-своему несчастна, по-своему страдает и мучится… Но разве мог он поверить жене, которая сотни раз перед этим обещала не устраивать скандалов и не выполняла своего обещания?
Поезд остановился. И, будто связанные с его движением, оборвались невеселые думы. Яков прижался лбом к холодному стеклу, пытаясь разглядеть, что это за станция, узнать, далеко ли он отъехал.
Перрон был освещен несколькими фонарями, на нем царила обычная суета: бежали люди с узлами, чемоданами, мешками, корзинами; шли два железнодорожника, то и дело останавливаясь и размахивая руками; высокий женский голос все звал какого-то Василя, пока мимо вагона не пробежал высокий крестьянин с большой круглой корзиной. «Завтра базарный день», — вспомнил Яков, отрываясь от окна.
В вагоне сразу стало шумно. В купе, где сидел Горбатюк, вошли крестьяне — мужчины и женщины. Яков отодвинулся в самый угол, освобождая для них место на скамье. Он был рад своим новым соседям — теперь не будет так одиноко.
Мужчины тотчас же закурили, а женщины долго умащивались, стараясь поставить корзины так, чтобы их можно было чувствовать под ногами.
Лампочка горела лишь в соседнем купе, и Горбатюк не мог хорошо рассмотреть своих соседей. Более или менее ясно он видел только лицо старика, сидевшего рядом, маленькое и лукавое, с острой бородкой, — на него падал свет фонаря снаружи. Когда же поезд тронулся, в купе стало совсем темно.
— Слышь, Маруся, а мешок мы не забыли? — все допытывался старик.
— Да нет же, — отвечала невидимая Маруся.
— А где ты его положила?
— Возле себя.
— А может, дашь сюда?
— Да успокойтесь вы, никуда ваш мешок не денется! — уже с явной досадой сказала Маруся.
Старик замолчал, но ненадолго. Он, видно, принадлежал к числу словоохотливых людей.
— Федь, а Федь! — позвал он. — Так ты говоришь: не хочет строиться Степан?
— Да не хочет же, — отозвался густым басом Федор.
— Ну, смотрите, не хочет! — удивлялся старик. — И колхоз ему на хату дает?
— Да говорил же вам: дает!
— А он не хочет! — не обращая внимания на то, что Федор ответил совсем уже сердито, продолжал удивляться старик. — И скажите на милость: ему лес дают, а он строиться не хочет! Не дурак ли?
— Дурак и есть! — прозвучал хриплый голос из угла напротив. Обладатель этого голоса яростно раскуривал самокрутку, которая с каждой затяжкой вспыхивала, освещая крупный нос и пышные усы.
— Он, видите ли, еще в ту войну дважды горел да и в эту дважды, — начал объяснять Федор, обращаясь уже к новому собеседнику. — Так вот теперь не хочет строиться. «Дайте мне, говорит, другое место, там и построю хату. А здесь — не хочу!»
— Ты скажи на милость — не хочет! — вмешался в разговор старик. — А на что ему другое место?
— Да была уж такая история… Не сам он, жинка его говорила, будто какая-то захожая ворожка наворожила, что это место заклял кто-то…
— Дурак! — сердито повторил человек, сидевший напротив. — И агитаторы ваши дураки! — сделал он неожиданный вывод.
— А откуда это тебе, мил-человек, известно? — обиженно спросил старик.
— Уж если люди всяким там ворожкам верят, значит, агитаторы ваши — ни к чертовой матери! Вот у нас агитаторы!.. Все люди в новые хаты перешли, хотя тоже в эту войну горели… Я — тоже агитатор, — между прочим сообщил он. — Если бы к нам такая ворожка забрела, мы быстро б — юбчонку на голову да палками из села! Знаем мы этих ворожек. Им наша власть как бельмо на глазу, вот и ворожат… Чтоб им так черти ворожили!..
— Как погорел он, значит, в последний раз, — продолжал Федор, — так и случилось это с ним. Люди от государства помощь получают, лес завозят, хаты себе строят, а Степан выкопал землянку возле пепелища да и сидит в ней, как барсук. Ну, сперва думали, что человек средств не имеет, чтоб построиться, — все в войну потерял. А потом, как колхоз у нас организовался, так председатель его вызвал, говорит — бригадой построим тебе хату, а там понемногу из трудодней за нее будем вычитать. Но Степан — ни в какую. Уперся, как пень. Не хочет — и конец!.. «На другом месте, говорит, хату себе поставлю». — «Да зачем тебе, добрый человек, другое место? — говорит ему председатель. — У тебя тут и сад, и колодец…» А Степан на своем стоит. Тогда председатель ему: «Ладно, если уж ты так хочешь, поставим тебе хату в другом месте. Говори, где желаешь: в селе или над речкой?» А Степан ему и отвечает: «Сейчас не нужно, я еще четыре года обожду…»
— Это почему так? — не выдержал старик.
— Он об том не говорил, — ответил Федор. — То уж жинка его слух разнесла. Проходила, значит, какая-то ворожка через село да и зашла к ним. «Слыхала, говорит, хозяин, что ты горел четыре раза. Это такое место у тебя заклятое… Еще тут построишь, еще гореть будешь. А нужно тебе на другом месте хату ставить. И то, смотри, не сразу, а четыре года подождать должен, только тогда и переходить…» Вот и поверил ей Степан. Сидит теперь в землянке своей, ждет, пока годы эти пройдут…
— А вы что ж там думаете? — сердито спросил мужчина с хриплым голосом.
— А что мы можем сделать? — обиделся Федор. — Дураку ума не прибавишь…
— А я б сделал, — уже спокойнее сказал его собеседник. — Будь я председателем вашим, на том самом месте хату Степану построил бы. Построил бы и сказал: «Если еще сгорит, я сам возмещу тебе убыток». Вот как. И ворожкам тогда перестанут верить…
— А если Степан сам подожгет? — спросил старик.
Все засмеялись. Не смеялся только обладатель хриплого голоса. Погасив самокрутку, он твердо сказал:
— У меня не поджег бы… А так, считай, пройдет четыре года — пускай попробуют тогда ваши агитаторы доказать, что ворожка наврала!.. Вот о чем думать надо!
Горбатюк пожалел, что в купе темно и он не может посмотреть на говорившего. Все с большим интересом прислушивался он к разговору колхозников. Еще не знал, сможет ли использовать только что услышанный рассказ, но думал, что хорошо было бы поговорить с этим незнакомым агитатором, написать о нем очерк; хотелось завернуть и в то село, откуда ехали старик и Федор, познакомиться со Степаном, узнать, чем же закончится вся эта история…
«А что, если написать юмореску? — вдруг загорелся он. — Вывести в ней вот такого Степана, который, веря разным ворожкам, не хочет строить себе хату. Все уже построились, а он еще сидит в землянке…»
Яков и не заметил, как задремал. Спал он недолго, потому что неудобно сидел и затекли ноги, которые нельзя было вытянуть, но проснулся с ощущением душевной бодрости. Сначала даже не мог понять, чем это вызвано, но тут вспомнил недавний разговор, задуманную им юмореску. Он еще не решил, как напишет ее, но был уверен, что она получится удачной, и это еще больше подняло его настроение, заставило забыть об усталости.
