VII
Если Горбатюк думал, что самое тяжелое уже осталось позади, если он почувствовал некоторое облегчение, когда судьи вышли в соседнюю комнату, то через минуту ему пришлось убедиться, насколько относительно человеческое представление о тяжелом и самом тяжелом. Еще минуту назад он переживал такие душевные муки, что ничего более страшного не мог себе представить. А сейчас, не защищенный от жадных взглядов ни судебным ритуалом, ни самим ходом судебного следствия, привлекавшим к себе все внимание присутствующих, он увидел, что может быть еще хуже.
Как только судьи вышли, в зале началось движение. Люди двигались по развернутой спирали, в центре которой находилась заплаканная Нина.
Яков все еще стоял возле стула в нерешительности. Он не знал, сколько времени будут совещаться судьи, через пять или через тридцать минут они выйдут снова, и вообще имеет ли он право оставлять свое место, пока не выслушает определение суда.
В зал на цыпочках вошли Оля и Галочка. Якову снова захотелось подойти к ним, взять на руки Галочку, погладить по головке Олю. Но он лишь смотрел на них, смотрел так напряженно, что даже почувствовал боль в глазах.
Вскоре толпа женщин вокруг Нины поредела, и Горбатюк увидел жену. Она снова горько плакала, но ему не было жаль ее. Яков сам так измучился, что не мог поверить, будто кто-нибудь может быть несчастнее его…
— Ну, пойди к своему папочке, скажи: «Почему ты нас бросаешь, папа?» — громко учила Олю Лата, стараясь подтолкнуть девочку к отцу. Оля сопротивлялась, опустив голову, — она ни за что не хотела отойти от матери.
И Яков все же решил хоть на несколько минут выйти из зала.
Но выйти не удалось. Первый же его шаг привлек к нему внимание женщин, окружавших Нину. Словно до сих пор он находился за невидимой чертой, делавшей его недоступным для них, а теперь переступил эту черту.
Первой к Горбатюку подошла маленькая старушка в очках, подвязанных нитками. Стекла в очках были какие-то необычные, и старушка смотрела на него неестественно большими глазами. Схватив Якова за руку, она стала тащить его к Нине.
— Иди, иди да помирись с ней… Хватит вам… Иди, иди, деточки ждут тебя…
Пока Яков смущенно высвобождал свою руку из рук старухи, его уже окружили другие женщины. Они смотрели на него враждебно, но, пока говорила старуха, молчали. Однако достаточно было ему вырвать руку, как со всех сторон посыпались злые, язвительные реплики:
— Ишь, и смотреть на них не хочет!
— Куда уж ему смотреть: знает кошка, чье мясо съела!
— Да я б такой жене ноги мыла…
— Что ему дети! Из-за таких паразитов и сироты по белу свету ходят!..
— Слушай, молодой человек, — почувствовав поддержку женщин, снова вцепилась в его рукав старушка. — Одумайся, пока не поздно… Одумайся! Пойди к ней да поговорите, помиритесь…
— Зачем вы его уговариваете? Судить таких надо!
— Сломать легко, — не умолкала старушка, — а склеить не склеишь…
— Все они одинаковы…
— Не дадут ему развода. Я вам говорю: не дадут!
— Тебе, молодой человек, еще жить и жить. Деточек в люди выводить… У тебя ж сердце за них должно болеть. Глянь, какие они у тебя, точно ангелочки невинные… — опять заговорила старушка.
— Да у кого вы сердце ищете? Разве сердечный человек потащит свою жену в суд?
— Судить его, судить!
— Я бы всех этаких — в тюрьму!..
Женщины все тесней окружали Якова, и он не знал, как ему спастись от них, не отвечал им, сознавая, что каждое его слово вызовет еще больший поток оскорблений, что они никогда не поймут, не смогут понять его. Но и молчание его стало поводом для новой атаки.
— Видали, молчит…
— Язык проглотил!
— А что ему говорить? Ему б только развестись… А на остальное наплевать ему…
— Не дадут ему развода, не дадут…
— Пусть только попробуют! Мы такое тут устроим…
— Судить его, судить! — гудел низкий женский голос.
Они говорили так, будто Яков был каким-то неодушевленным предметом, который можно брать в руки, рассматривать, ковырять, бросать на пол. И когда женщины, так и не дождавшись от него ни слова, отошли, Горбатюку и в самом деле показалось, что его бросили, как вещь, уже переставшую всех интересовать. Он вздохнул свободнее, хоть еще и не пришел в себя после только что пережитого. Поднял голову, увидел Нину, но даже не подумал подойти к ней.
Во всем, что он перенес в последнее время и особенно сегодня, во всех своих невзгодах и муках Яков обвинял только ее. Но больше всего его возмущало то, что Нина не соглашалась развестись с ним. «Ведь она не так глупа, чтобы не видеть, что я не хочу с ней жить, — негодовал он. — Сколько раз я говорил ей об этом!.. На что она надеется? Как она представляет себе жизнь со мной в будущем? Постоянные ссоры, сцены ревности, скандалы? Нет, с меня хватит! Я сыт этим по горло!.. И как вы ни уговаривайте, — обращался он мысленно к присутствующим, — как ни мучайте меня, я не сойдусь с ней! Потому что не верю ей… Ни ее слезам, ни этому отчаянию…»
Никогда еще, кажется, не чувствовал Горбатюк такой ненависти к жене, как сегодня. Все, что делала и говорила Нина, казалось ему фальшивым, рассчитанным лишь на то, чтобы разжалобить суд, завоевать симпатию публики. Ему казалось, и плакала она неискренне, и голос ее дрожал тоже неискренне. И даже умоляющий взгляд, которым она встретила его в начале суда, был — он не сомневался в этом! — также неискренним.
Яков не верил, что Нина продолжала любить его. Разве можно любить и одновременно писать кляузы в партийную организацию, любить и обращаться в суд, требуя алименты на детей, хоть он и так большую часть заработка отдавал им? Любить и не упускать ни малейшей возможности больно ударить его? Он не мог понять такой странной любви. Это было выше его сил…
Судьи совещались долго, мучительно долго, а потом вошли в зал еще более торжественно, чем в первый раз.
— Именем Украинской Советской Социалистической Республики… — отчеканивая слова, читала Евдокия Семеновна.
Яков напряженно прислушивался к каждому слову, и эта напряженность достигла предела, когда судья зачитала, что стороны не пришли к примирению…
После суда Горбатюк зашел к редактору и попросил послать его в командировку. Петр Васильевич сразу же согласился. Он даже не давал Якову специального задания и сказал, что если он ничего и не напишет, то пусть не беспокоится. Редактор не расспрашивал Горбатюка ни о суде, ни о его делах, но последнее замечание, брошенное как бы невзначай, глубоко тронуло его.
Поезд, которым Яков собирался ехать, уходил в двенадцать часов ночи.
В его распоряжении оставалось еще пять часов. Сначала Яков хотел поспать, но потом передумал: заснуть вряд ли удастся, а лежание без сна утомит еще больше. И чтоб убить время, решил пойти в кино.
Демонстрировался старый, еще довоенный фильм. Яков от души смеялся и вышел из кинотеатра в бодром настроении.
Он медленно двигался по ярко освещенным улицам, мимо людей, спешивших в театры, в кино, на танцевальные площадки. Казалось, весь город вышел сегодня под огни электрических фонарей. Во всех направлениях сновали машины, и постовые милиционеры, еще не сбросившие белой летней формы, красивыми, четкими жестами регулировали движение этого потока.
Подходя к своему дому, Яков увидел, что окно его комнаты освещено. «Что-то рано Леня вернулся домой! Не поссорился ли он со своей девушкой?»
Яков быстро прошел по коридору, открыл дверь комнаты и застыл на пороге: он увидел Нину.
Она сидела у стола и смотрела прямо на него. Яков незаметно оглядел нарядное синее платье, которое очень шло ей.
— Заходи, чего ж ты? — тихо сказала Нина, будто она, а не Яков был здесь хозяином. И этот тихий, надломленный голос потряс его больше, чем крик, которого он ждал от жены.
Тяжело ступая, Яков прошел на середину комнаты.
— Садись, — как-то невесело улыбнулась Нина. — Стулья ведь у тебя есть…
Он послушно сел по другую сторону стола, боком к ней. Видел лишь синий рукав платья и тонкую руку, на которой просвечивали голубые жилки. «Как она похудела», — подумал Яков. В душе шевельнулась жалость к жене, но он сразу же испугался этой жалости, погасил ее в себе.
— Говори, — отрывисто бросает Яков и достает папиросу. Знает, что должен что-то делать, чем-то отвлечь свое внимание от руки, которая просто гипнотизирует его. — Говори, если пришла.
Нина молчит. Молчит долго, но он чувствует, что она смотрит на него.
— Посмотри на меня, Яша, — наконец говорит она.
Теперь он уже вынужден взглянуть на нее. Видит ее глаза, прекрасные, темно-голубые глаза, нисколько не изменившиеся за восемь лет. Сейчас они полны такой тоски, такой муки, что у него сжимается сердце, а потом начинает биться быстро и неровно. Он смотрит на ее щеки и замечает, как они побледнели… Но вот неестественно красное пятно бросается ему в глаза. Она накрасила губы! Вырисовала их так тщательно, как на картинке. У нее, значит, тогда не дрожали руки, как дрожат сейчас!.. И вера в искренность ее страдания, только что родившаяся в нем, рушится, как глиняный домик под ливнем, тем более, что он уже не смотрит в ее глаза…
