С минуту я полюбовался этой картиной, а потом со всей развязностью, на какую был способен, сказал:
— На накую битву провожаете казака, Люда?
Она быстро повернулась ко мне, не выпуская ружья, и в глазах ее мелькнула радость. Спокойным, даже обыденным тоном, точно она заранее знала, что я появлюсь в музее, Людмила отвечала:
— Наверно, на крымчаков. А что, хорош?
— Хорош! — согласился я. — Где вы достали все это великолепие?
— Да в разных местах нашли. Ружье нам недавно один коллекционер подарил. А саблю в могильнике неподалеку откопали. Раньше все предметы у нас порознь экспонировались, а когда саблю мы получили, мне и пришло в голову: а почему бы нам не выставить казака во всем снаряжении? И вот... — Она наконец пристроила ружье в казачью десницу и отошла чуть в сторонку, чтобы осмотреть. — Вы были в степи за городом? Могильник на могильнике! Заповедник для археологов.
— А вы сами не пробовали копать?
— То есть как не пробовала? Ведь саблю-то я и откопала. Ну, не одна, разумеется.
— Послушайте, Люда, а я один могу сойти за экскурсию? Ну, скажем, за экскурсию иногородних научных работников, а?
Людмила посмотрела на меня с серьезным недоверием.
— Вы хотите осмотреть всю экспозицию?
— Почему вы удивляетесь?
— Значит, вы пришли специально в музей? — Она смотрела на меня исподлобья.
— Ну, конечно.
Люда на секунду задумалась.
— Хорошо. Только мне нужно уйти. Но вы не беспокоитесь, я попрошу заведующую музеем Елизавету Федоровну, она сама вам все покажет.
— Ну, зачем же? — поспешил я. — Зачем затруднять заведующую? Если вы сейчас не можете, лучше я приду в другой раз. К тому же у меня дела... Идемте вместе.
Пожимая Людину руку возле ее дома, я спросил:
— А может, попозже встретимся на корте?
— Подождите меня здесь, — вдруг сказала Людмила. — Прямо сейчас и поедем.
— Но... но я же без ракетки!
— Я захвачу две. Подождите.
Что ж, все складывалось удачно...
Однако, увы, ни Георгия Карловича, ни мадам Курнатовой-Боржик — словом, никого из этой милой компании на корте не оказалось. Мы поиграли друг против друга, потом я перешел на Людину сторону, и мы наголову разгромили какую-то супружескую пару, которая изо всех сил строила из себя заядлых спортсменов.
Я пошел проводить Люду. Но к ее подъезду мы попали лишь поздно ночью.
— Ведь у вас было срочное дело, — тихо сказала Людмила, теребя меня за пуговицу пиджака.
Древний каштан, пропуская сквозь свою пышную зеленую шапку свет фонаря, бросал на нас фантастическую сетку теней. Я смотрел на легкую, прямую линию пробора в ее темных волосах, и мне казалось, что они мерцают на грани света и тени. Тихонько сжав прохладные плечи девушки, облитые шелком, я глухо проговорил:
— У вас тоже.
...Словом, день отдыха прошел великолепно. А вот ежели говорить о делах служебных...
Скверно, Каротин... Надо нажать на Шевцова. Пусть, пусть действует решительней. Пожалуй, есть смысл ему как-нибудь ненароком упомянуть в разговоре со Штурмом юрисконсульта, проверить реакцию... Мне не хватает какого-то последнего штриха, чтобы окончательно убедиться, что Георгий Карлович Верман — «швейцарец».
Что делать со сливочным маслом?
— Они что-то замышляют, — сказал мне Шевцов.
Мы разговаривали в обеденный перерыв в пустой комнате технического отдела Судзавода.
— Из чего вы это заключаете?
— Я сделал вид, что обеспокоен перерывом в своих поездках: мол, не случилось ли чего. «Что это вы паникуете? — спросил меня Штурм. — Можете не волноваться — ничего не случилось и ничего не случится. У вас есть возможность отдохнуть — вот и отдыхайте». Я поймал его на слове. «Очень хорошо, — сказал я, — тогда я поеду в отпуск». Штурм насторожился. «Повремените. Сделаете тут одно дело — не богом». Я спросил, что он имеет в виду, что еще за дело. Он меня оборвал. Он сказал, что лишнее любопытство никого не доводило до добра. Но потом смягчился, как-то, знаете, странно усмехнулся и сказал, что то, что мне положено, я узнаю в свое время. «А в принципе, — сказал Штурм, — вам, то есть мне, должен быть безразличен характер поручений. Какие бы они ни были, вы, то есть я, будете их выполнять. Конечно, если я захочу, то смогу работать на других началах, — пояснил Штурм. — Всякая работа оплачивается. Наша — неплохо. И я глупо поступаю, что отказываюсь от вознаграждения».
— Что вы ответили?
— Я сказал, что мне и вправду не хотелось бы совершать эти опасные поездки безвозмездно. А тем более, если мне предстоит еще что-то новенькое... Я хочу хотя бы обеспечить семью. Штурм засмеялся и сказал, что мне нечего трусить, потому что мы работаем филигранно, не оставляя никаких следов, и чекистам с их отсталыми и грубыми методами никогда ни до чего не докопаться.
— Похоже, что ваши «друзья» и в самом деле затевают какую-то пакость. Тем ответственнее ваша, Иван Михайлович, роль. Мы с вами, — я намеренно сделал нажим на этих словах, — мы с вами обязаны предотвратить любые их действия. И ваша помощь в этом деле будет иметь решающее значение.
— Я постараюсь. — Шевцов слегка порозовел. — И вот еще что я хочу вам рассказать. Тут у меня дня два назад был Летцен. Со всякими ужимками и подмигиваниями вручил мне подарок: два кило сливочного масла. По своей цене. Мы, дескать, старые друзья и соратники. Боремся за одно святое дело. Но я не столько о его излияниях, сколько о масле. Такое масло делают только в немецких колониях...
— Вот как. Значит, вы это к тому, что Летцен...
— Да. Сейчас каникулы, и он ездит по немецким селам. Мне кажется, не он один. Шверин — тоже.
Ездят по колониям... Не их ли дело антисоветская и националистическая агитация среди немцев? Та, о которой говорил на совещании Нилин? Что ж, и это «рука Штурма»?.. Надо тотчас дать знать Захаряну. Впрочем, может, он и сам уже знает: ведь горотдел вплотную занялся военруками...
— Спасибо, Иван Михайлович, — сказал я.
— Пожалуйста, — со смешной торопливостью отвечал он, словно я был у него в гостях и благодарил за стакан чаю. — А как быть с маслом? — вдруг нерешительно спросил он.
— С маслом? Это серьезная проблема. С маслом... Что же с ним делать... А что, Иван Михайлович, если вам его... ну, скажем, съесть? А?
Шевцов смотрел на меня чуть растерянно. Потом сказал:
— Я должен вам сознаться... меня это мучит... Ведь я готов был... Тогда, в поезде... вы спали... я чуть не бросился на вас... задушить...
— Но ведь не бросились? Я хочу еще раз напомнить вам: вы должны обнаружить проницательность и ловкость. Не упускайте ничего.
— Я понимаю.
В этот момент в комнату вошел кто-то из инженеров отдела.
— Итак, Иван Михайлович, — деловито проговорил я, — вы считаете, что план технико-экономических мероприятий в целом разрабатывается в правильном ракурсе? Ну, что ж, если вы будете так любезны, я попрошу вас уделить мне еще часок-другой в следующий раз. Весьма вам признателен.
Я крепко пожал его руку. Он должен был почувствовать, что я ему доверяю.
В тот день я поздно задержался в горотделе. Сидя за столом в комнате, которую Захарян выделил нашей опергруппе, я размышлял над последними фактами-камешками, стараясь — в который раз! — найти им место в незаконченном мозаичном панно.
За окном было темно, как бывает темно только в дождливое новолуние. После жаркого вёдра небеса снова разверзлись, и водяные струи, торжествуя, хлестали по крышам, мостовым, тротуарам все сильнее, все отчаяннее. На столе вкрадчиво — у него был подрегулирован звонок — забормотал телефон.
— Товарищ Каротин, докладывает дежурный. Тут гражданин один явился... В общем, иностранный специалист. Дело вроде серьезное. Может, примете его?
— С какой это стати? Вы же знаете, на каком я положении. И понимаете, что конспиративно, а что нет. Разбирайтесь сами.
— Да я уж разбирался, товарищ Каротин. И сдается мне, что это по вашей части. Немец он, этот специалист. Что он рассказывает, похоже, вербовкой пахнет...
Как же быть? Мне, «экономисту» из «комплексной экспедиции», принимать неизвестное лицо в здании ГПУ — нарушение правил конспирации. А с другой стороны — немец, спец, вербовка. Как быть?..
— Ну, так как же, товарищ Каротин? — перебил мои лихорадочные размышления голос дежурного. — Примете? Или на завтра его вызвать к начальнику? Только он говорит, что нарочно ночью пришел.
А, была не была!
— Давайте его сюда.
Спустя несколько минут передо мной стоял молодой человек в прорезиненном плаще. Он мял в руках кепку и смущенно переступал с ноги на ногу, огорченно наблюдая, как с плаща течет на пол вода.
— Ах, мой бог, — виновато сказал он, — я завожу вам сплошная сырость.
