Он думал о вечном, о том, что дает силы, когда нагрянут сроки, бестрепетно перешагнуть роковой предел. Ему не так уж долго осталось ждать этого часа. «Всю жизнь мне недоставало веры, — сожалел Кременцов, — потому что я так и не нашел своего божества. Во что верить? В какого бога? В искусство? В социальный прогресс? Или в бабочку, беззаботно кружащую над летним полем? Не нашел своей веры, и оттого душа часто бывала незанятой и праздной. Оттого и до сих пор суечусь и занят, в сущности, больше собой, чем миром. Только вера во что-то, пусть ошибочная и со стороны смешная кому-то, заполняет человека целиком и спасает от неизбежного растления. Вера, лишь она одна дает огню, изначально живущему в каждом, не потухнуть, гореть ровно и светло, и в конечном счете привносит осмысленность в бытие. Человек заблуждается, домогаясь власти, богатства, славы, уподобляясь, как ему кажется в ослеплении сердца, существу некоего высшего порядка. Это все пустое. Единственно, что нужно человеку, — это вернуться к концу жизни во младенчество, вернуться уже сознательно к той чистоте и свежести духа, которые были щедро отпущены ему природой в самом начале пути».
Кременцов улыбнулся своим мыслям, сочтя их в ту же секунду наивными и зряшными, навеянными немощью и страхом. Тут уж чего скрывать. Ему чем дальше, тем больше знаком был этот зловещий страх перед неизбежной расплатой за несуразность и пустозвонность прожитого, страх перед последней, ослепительной точкой. Перед полным небытием. Этот подлый страх люди пытаются заглушить по-разному, одни, склонные к созерцанию, — рассудком, другие — болезненной старческой активностью, судорожными попытками приникнуть к давно пересохшему ручью молодости.
Тимофей Олегович часто вспоминал молодую женщину, с которой познакомился в прошлый приезд, — Киру Новохатову. Пожалуй, слишком часто и радужно вспоминал. В тиши и просторе своего одиночества он как бы воссоздал ее облик заново, примешав к нему многие воображаемые черты, желанные ему, но ведь такое случалось с ним не впервые. И он отлично помнил, чем обыкновенно кончалось подобное убогое, ребяческое мифотворчество. Оно кончалось крахом, хуже чем крахом, потому что крах все же подразумевает окончательность. Те былые портреты, написанные мазками воспаленного воображения, при очной ставке доставляли ему мизерное удовольствие, заквашенное на лютом самообмане, и это всегда оборачивалось муторным похмельем, от которого не вылечивало время. Те женщины, смеющиеся и отдающиеся ему или отвергающие его, своего творца, оставляли на сердце незаживающие шрамы.
Он вовсе не собирался звонить Кире, но знал, что непременно позвонит, хотя бы в последний вечер, когда уже купит билет на самолет.
Кременцов причесался у зеркала в ванной, начал было разбирать чемодан и все никак не мог решить: пойти ему ужинать или достаточно будет попить чайку с печеньем, которое он предусмотрительно захватил из дома. Потом, ничего не решив, подошел к телефону и набрал номер, звучавший в его памяти с такой силой, будто он звонил по нему ежедневно.
Кира сама сняла трубку, и он ей назвался и напомнил о себе. Она вроде бы не удивилась и даже обрадовалась, но сразу включиться в его настроение не сумела или не захотела, а потому, задорно поздравив его с приездом, умолкла.
— У меня в Москве так мало знакомых, — сказал Кременцов, — я рад любой возможности поболтать. Сижу в номере, как сурок. Вы не сердитесь, что я позвонил?
Теперь-то Кира не могла не понять, что он звонит неспроста и что у него есть намерения.
— У вас опять выставка? — спросила она.
— Да нет, я по другому делу. Кира, у меня к вам предложение. Вы не могли бы высвободить вечерок и сходить со мной в театр? Вы любите театр?
— Театр я люблю, — ответила она, — и вечерок высвободить могу. Они у меня все свободные, вечерки.
«Интересно, — подумал Кременцов, — слышит ее муж этот разговор?»
— Вы не больны, Кира?
— Ни капельки.
— Какой-то голос у вас самопогруженный... Знаете, если вас что-нибудь смущает, если вы не хотите идти в театр, вы не затрудняйтесь, скажите. Я не обижусь.
— А когда? Завтра?
Кременцов оживился:
— Можно и завтра. Или послезавтра. Мне надо только билеты организовать. Вы в какой театр хотите?
— В любой. Мне все равно.
— Мне тоже все равно. Я в театре уж не помню когда бывал в последний раз. Так я вам позвоню дополнительно?
— Позвоните лучше днем, запишите мой рабочий телефон...
Он записал номер и попрощался, пожелав ей спокойной ночи. Она ему взаимно пожелала хороших снов. Он так и не смог понять, присутствует ли при разговоре муж. Положив трубку, он ощутил в себе такую дряблость, будто только что разгрузил вагон с цементом. Он еще не решил, пойдет ли он с Кирой в театр, но то, что она согласилась с ним пойти, не манерничала и не раздумывала, подействовало на него благотворно. С некоторой лихостью он подумал, что, пожалуй, рано его списывать в архив. Пожалуй, он еще немного погарцует. Вряд ли такая девушка, как Кира, стала бы проводить с ним вечер только из уважения к его возрасту и профессии. В таком случае она скорее пригласила бы его к себе домой на чашку чая, чтобы продемонстрировать мужу, похвалиться не совсем обычным знакомством. Что-что, а женщин он успел изучить, не зря куролесил в молодые и зрелые годы.
«Ладно, — одернул он сам себя. — Хватит об этом. Теперь надо позвонить и договориться о встрече с многоуважаемым Федором Даниловичем».
Он уже протянул руку к телефону, уже выискал в записной книжке домашний номер Буркова, но передумал. Стоит ли спешить и портить себе настроение? Не лучше ли сперва пойти и поужинать да и опрокинуть по такому радостному поводу.
В ресторане он сначала сидел за столиком один, потом, когда ему принесли куриный шницель, подсели двое мужчин заграничного вида. То есть по разговору это были русские люди, но так они были изысканно одеты (костюмы-тройки, в галстуках алмазные зажимы), с таким достоинством держались, что невольно приходила на ум чинная атмосфера посольств и международных симпозиумов, виденных Кременцовым, правда, только в кино. Обыкновенно русский человек держится в ресторанах либо застенчиво, нервно ощущая свою неуместность здесь, безотчетно опасаясь, что его в любой момент могут попросить отсюда подобру-поздорову; либо наглеет, доказывая официантам и себе, и еще бог весть кому, что ему и сам черт не брат. Середина тут очень редка. Уверенно и естественно ведут себя в ресторанах крупные жулики да изредка пожилые актеры. Кременцов, убедившись, что за столик сели не иностранцы, так и предположил, что это жулики. Но он был рад сейчас любому соседству. Ему не хотелось ни с кем общаться, но тянуло послушать, о чем говорят люди. Мужчины заказали скромный ужин без вина. Они поинтересовались у официанта, свежий ли у них карп, на что тот с достоинством ответил, что у них все свежее, другого они, мол, не держат и не подают.
— Это ты, братей, не заливай! — ласково заметил официанту один мужчина. — Вам человека отравить — все равно что два пальца обслюнявить.
Официант не обиделся на шутку. Он не обиделся даже на то, что гости не заказали вина. После чего Кременцов окончательно уверился, что попал в компанию жуликов. Сам он мог, положим, ошибиться, но официант, тем более такой прожженный и сытый, как этот малый, — никогда. Официанты угадывают крупных жуликов точно так же, как они угадывают очень нужных людей, и тем и другим они готовы простить любую вольность и каждое их слово ловят с благодушным умилением. Кременцов допил свой коньяк и приготовился наслаждаться беседой двух бывалых людей. Но ему не повезло — ему попались молчуны. Они терпеливо, без раздражения ждали заказа и перебрасывались редкими, загадочными для постороннего фразами, как разморенные солнцем отдыхающие на пляже.
— Завтра надо бы подъехать к Вахляеву, — мечтательно сказал один. — Сколько можно тянуть, в конце концов.
— Надо бы, — лениво отозвался другой. Затем долгая пауза, подробное разглядывание потолка и соседних столиков. На Кременцова — ноль внимание, словно его здесь и не было.
— Все же надо бы к нему подскочить с самого утречка, чтобы он не смылся, как в тот раз.
— С утра бы лучше всего.
Опять долгое молчание. Официант принес солянку, хлеб. Мужчины начали жевать упорно и сосредоточенно. Кременцов ждал кофе. Доев солянку, соседи одновременно закурили, каждый из своей пачки.
— Если мы Вахляева утром не застанем, — грустно заметил один, — то, считай, мы его вообще потеряли.
— Это такой человек, — эхом откликнулся второй. Кременцов был заинтригован и не мог не вмешаться.
— Простите, пожалуйста, мое неуместное любопытство, — сказал он. — Вы уже битый час вспоминаете какого-то Вахляева. Я знавал одного Вахляева. Он работал бригадиром штукатуров. Правда, в Магадане. Это не тот самый?
— Вполне может быть, — без всякого удивления ответил один из мужчин, у которого лицо отражало всю вселенскую скуку. Его приятель, казалось, вообще не расслышал Кременцова.
