Алеша сжал губы, глянул на отца.
— Где Муха? — спросил Семен Максимович.
Алеша кивнул на ворота, — табачники были уже там. Семен Максимович распорядился:
— Давай туда.
Алеша подал команду:
— На ремень!
Может быть, только теперь Богомол хорошо понял, что за плечами у красногвардейцев винтовки. Он зябко сдвинул полы своего макинтоша и, глядя в землю, пошел к трибуне. Навстречу ему спешил Муха. Он как будто что-то жевал, скулы у него ходили. Подал руку Богомолу, другую протянул к Семену Максимовичу:
— Семен…
— Богомол перебил его:
— Товарищ Муха, собственно говоря, что вы думаете предпринять? Что вы предлагаете?
— Народ сам предложит…
— Народ само собой, а ваша фракция?
— У нас нет фракции.
У Богомола тонко дрогнули выразительные актерские губы:
— У большевиков нет фракции?
— Да у нас в заводском комитете все большевики.
— Как это так? Меньшевики у вас есть?
— Да нет… — Муха подергал свою остренькую бородку. — У нас этого не водится. Беспартийные есть, так они, почитай, все равно большевики.
— О! Тогда я понимаю, в чем дело. Понимаю. Да, конечно… И Красная гвардия! Сигнала ждете?
— Ждем не сигнала, а… там будет видно. И кроме того… толку ждем.
— Толку? А если не дождетесь?
Муха неожиданно рассмеялся, весело, свободно, как юноша, легко перевернулся, чтобы ветер запахнул полы его пиджака.
— А если не дождемся — добьемся.
Богомол отстал и заговорил с Остробородько, близко наклонившись к его лицу, показывая куда-то на небеса. Пономарев тащился сзади, скучный и как будто спокойный. На его физиономии ничего не выражалось, кроме хорошо налаженного терпения. И борода его терпеливо ходила по ветру, и глаза с терпеливой выносливостью пробегали по встречным лицам, перехватывали человеческие острые взгляды и с терпеливой аккуратностью откладывали их в сторону как ненужные подробности набежавшего длительного ненастья. Так человек в пути, идущий через вьюгу, терпеливо месит ногами снег, отворачивается от ветра, регулярно настойчиво стряхивает снежный прах с платья, а верит и радуется только бледным огням впереди или хотя бы огням в воображении.
Митинг начался. И как только Муха открыл его и сказал первое слово, стало понятно, что собрание сегодня серьезное, что все придают ему большое значение, что никто не собирается шутить и другому шутить не позволит. Даже мальчишки, рассевшиеся на заборе, серьезно смотрели на трибуну и слушали.
Гости взобрались на трибуну по шаткой, узкой доске. У Петра Павловича Остробородько в этот момент было такое выражение, как будто он всходил на эшафот.
Муха объявил:
— Первое слово пусть скажет владелец завода, гражданин Пономарев.
Пономарев сказал коротко, просто, терпеливо. Голос у него был громкий, отчетливый, круглый, но не давал ему полной силы, впрочем, этого и не было нужно: он никого ни в чем не хотел убедить, ему было все равно, что о нем думают, он шел через вьюгу, и впереди для него еще не показались огни. Вопрос был ясен, и ясно было его, Пономарева, хозяйское благородство. В кассе осталось ровно столько денег, чтобы рассчитаться с рабочими, — продавать нечего. Стаканы для снарядов работаются теперь в убыток, да для стаканов и металла нет. Пиленого леса во всем городе нет. И угля нет. И ничего нет. На заводе тысячи деталей металлических, а дерева нет, веялки и молотилки собирать не из чего.
— Сами видите: штурвалы, шестерни, штанги — все лежит, а собирать нельзя. Лесопильные заводы стоят: того нет, другого нет.
Голос издали крикнул:
— А чего им не хватает, лесопильным заводам?
Пономарев не ответил, даже не оглянулся на голос. Ответили с другого края площади:
— Совести у них не хватает! Лесопильные закрылись, и наш закрывается. Одна шайка!
Из шпалопропиточного завода на площадь в беспорядке высыпала толпа рабочих и двинулась к митингу. Через головы стоящих Пономарев следил за ними и мямлил:
— Все, что можно сделать, я сделал бы. Я не отказываюсь. Я только ничего не вижу…
Пономарев отодвинулся в тыл трибуны. Его последние слова просто остались несказанными.
На земле переглянулись, переступили, кое-кто с досадой переложил завтрак под другую руку.
Алеша стоял рядом со старым Котляровым. Котляров поддернул винтовку, улыбнулся Алеше, двинул одним плечом вперед.
— А вот я пойду им скажу. С винтовкой ничего?
— Еще лучше, только не убей никого.
Винтовка Котлярова поплыла над толпой. Колька Котляров проводил отца грустными голубыми глазами.
— Котляров будет говорить! — объявил Муха.
— Давай, давай!
— Говори, Котляров, ближе к делу!
Котляров вспорхнул на трибуну и занял, казалось, большую ее часть. Он расставил ноги в широких сапогах, заложил руки в карманы пухлого своего пиджака, локти развел по трибуне. Повернулся в одну сторону — ткнул локтем Муху, повернулся в другую — ткнул Богомола. Муха дружески огрызнулся. Богомол глянул на локоть с негодованием. Кроме локтей во все стороны, тоже всем угрожая, ходил приклад его винтовки. А сверх того развернулись на трибуне и плечи старого Котлярова. Говорил он медленно, подбирая слова, веселым основательным басом.
— О наших делах говорить нужно коротко: завода мы закрывать не будем. Что касается нашего, как бы это сказать, хозяина Пономарева, про него разговор тоже короткий. Как это бабы говорят: с глаз долой, из сердца вон. Нам гражданин Пономарев без надобности: идите себе домой и отдыхайте после трудов — полная вам свобода. А заводом пускай управляет заводской комитет. Там есть люди получше Пономарева. Нечего тут на лесопильные заводы сворачивать. Плоты стоят на реке, скоро замерзать будут, угля там не нужно, опилками топят. Вот теперь и интересно, как это Совет рабочих депутатов позволил такое дело: остановиться лесопилкам. А другое дело: нам туда послать нужно, посмотреть, и пускай Муха сделает. Меня пошлите, и Теплова пошлите, и Криворотченко, и кого хотите — всякий сделает. А для нашего завода угля достать тоже можно, хоть и на железной дороге выпросить, нам много не нужно. Тут не в этом дело, а в другом. Пускай вон Богомол, председатель Совета, объяснит, почему он сюда приехал завод закрывать. Это его такое дело? Почему? Прямо скажу: потому, что ему до рабочего человека никакого дела нет. Наговорил ему Пономарев, а он и доволен: материалов нет. А почему? Ясно почему — эсер! И вашим, и нашим. Председатель рабочих депутатов! Рабочих! А когда твоя партия Ленина преследует, так это какая партия? привез сюда этого доктора. Какое ему тут дело? Говорят, от городской управы. Зачем ты его с собой возишь? Что, мы его не знаем? Земский доктор, а кто видел его в больнице? А на чем он богатство нажил, на каких больных? А может, он тоже эсер? Угадал?
Богомол ничего не ответил. Стоял, улыбался, глядя в сторону.
— Видите, угадал. Чего они сюда ездят? Провокацию наводить. Городская управа! Какое ей дело до Костромы. Что у нас — электричество есть, или мостовые, или эти… тротуары? А может, театр есть? Сейчас клуб открывают, кто — может, городская управа? Муха открывает да наши дети. А он сюда приехал. Остробородько, бесстыдник. А его дочка молодая, видно, человек чести не потерял, бросила его, богатого отца, у нас живет, на Костроме, у стариков Афанасьевых. А мы что ж? Он дочке родной не нужен, а нам нужен? Гнать их отсюда в шею, вот мое предложение.
Котляров в последний раз взмахнул кулаком и снял с плеча винтовку. Богомол быстро отскочил в сторону. Котляров перевесил винтовку на другое плечо и, перегнувшись, показал всем веселые крепкие еще зубы. Все расхохотались и захлопали. Котляров присел на краю трибуны: — Берегись, на голову прыгну!
Перед ним мгновенно расступились, и он большим пухлым мешком слетел на землю и начал пробираться к отряду.
— Хорошо я сказанул? — обратился он к Алеше.
— Говорил ты, как надо, а винтовку зачем снимал?
— А чтоб видели. Пускай знают, с кем говорят.
На трибуне парламентски беспристрастный Муха, подергивая бородку, объявил:
— Теперь скажет гласный городской думы гражданин Остробородько.
— Не надо, — закричали, — черта нам время тратить!
— Перекинь его через забор!
Но закричали и другие:
— Да чего вы?! Пускай скажет!
— На что он тебе нужен?
— Да интересно.
— Пускай говорит!
— Вместо театра!
Муха поднял руку:
— Так что? Пусть говорит!
— Валяй!
Остробородько подошел к краю помоста, спокойно, умненько осмотрел толпу. Ему крикнули:
— Чего глазеешь? Говори!
— Ты кто будешь? Эсер?
— Да, я имею честь принадлежать к той партии, которая выставила дорогие для нас имена Каляева и Сазонова.
— Ты не хватайся за Каляева! Азеф у вас был?
