Мелентьич без улыбки, точно выполняя какое-то серьезное дело, управлял казачком, искусно маскируя черную нитку, привязанную выше локтя.
Когда под руками не было нитки, он отвечал на просьбы рабочих, — показать «Ваську-казачка».
— Запировал у меня Васька!
Мелентьича любили за его добрый веселый нрав. Маленький, черненький, с умными, смеющимися добрым смехом глазами, он был особенного склада человек. Он умел находить во всех звуках музыку. Подвыпив, он настороженно прислушивался к пению бесконечной цепи ковшей:
— Во, слышишь, как напевает? Занятно!
Эти песни он слышал, когда на душе было грустно… а когда был он весел, — в шуме трансмиссий и в посвистывании ремней слышались ему веселящие, бодрые звуки.
Он передергивал плечами в такт ритмическому звяканью муфт и шестерен:
— Во, слышишь?.. Плясовая!..
Ноги его начинали выделывать замысловатые колена. Весь он зажигался и, подбоченясь, прохаживался. Рабочие расширяли круг:
— Славно!..
— Эх, дуй-те горой!
Легкий, он взлетал, кружась волчком, приседал, вскинув руки, падал на колени, ложился на живот, неуловимо быстро вскидывался, садился на землю и полз по кругу, ударяя себя в грудь ладонями.
Слышался гул одобрений и смеха.
— Ай, Мелентьич!
— Здорово ездит!
— Ничего, на заднице не репу сеять — стерпит!
Сегодня Серебров был в приподнятом настроении.
С утра он возился с Ефимкой Сизовым, показывая ему, как должен работать хороший слесарь. Брал молоток и зубило и рубил железо, картинно взмахивая молотком. Бить по бойку зубила молотком Мелентьич умел виртуозно, — на маху перевертывал молоток, ударяя бойком, остряком и пластыо.
— Жаль только, что робить мы учимся не для себя, а для хозяина, — говорил он. — Вот сколько раз ударишь, столько копеек в пузо вобьешь хозяину.
Ефимка глядел умными глазами на Сереброва и улыбался. Он вырос, стал квадратным, крепким в плечах парнем.
— Я знаю про это, Иван Мелентьич, — отвечал он.
— Во, хорошо! А мы вот в ваши-то годы знали только своим мастерам за водкой в кабак бегать. Робить учились даром. Я, примерно, восемь месяцев отхлопал без копейки, а потом плату положили пятнадцать копеек в день. Капитал, а?..
И Мелентьич еще усерднее принялся обучать парня. Ефимка ему нравился. После обеда он рассказывал ему, как работает паровая машина…
Вдруг он беспокойно прислушался и вошел в корпус, где работали ковши:
— Погоди! Одна кронштейна пить запросила!
Ефимка видел, как Мелентьич взял лестницу, приставил ее к трансмиссии, полез с масленкой вверх… но тут у Ефима потемнело в глазах. Мелентьич выронил масленку, позеленев, судорожно схватился за брус и уперся. Бешено вращающийся вал наматывал на себя, сдирая с его тела засаленную блузу. Вот оголилась рука, треснула рубаха на спине, она крепче и крепче прикручивала его к валу. Ефим только расслышал:
— Ой!
Он бросился в машинную с криком:
— Останови!
Но было уже поздно. Мелентьич не мог осилить машину. Руки подломились, — его плотно притянуло к валу трансмиссии и закружило.
Ефимка закрыл ладонью глаза. Он не мог смотреть на растерзанное тело человека, который вот сейчас с ним так любовно беседовал. Ноги были оторваны, чашка черепа валялась поодаль, рядом с фуражкой. На брусе были видны пятна крови.
Забои опустели. В густо набитый рабочими корпус вошел бледный и испуганный Макар.
— Ну, разойдись, что встали? — грозно крикнул Телышков.
Но рабочие не трогались, они еще плотнее окружили ящик, куда сложили разорванное тело Мелентьича. Протискался Смолин. Он посмотрел на ящик, потом на Скоробогатова и, прожигая его взглядом, проговорил:
— Дела!
— Ну, расходись! — кричал Телышков, раздвигая круг.
— А ты, слюня, замолчь! — грозно сверкнув глазами, крикнул Семен на Телышкова. — Мы до тех пор не уйдем и не станем на работу, пока хозяин не даст ответа за него, пока он не даст полное пособие семье Мелентьича.
Скоробогатов молчал, а Смолин крикнул рабочим:
— Товарищи, жалко Мелентьича… Сгиб!.. Не станем на работу, пока не увидим, что хозяин наш умеет пользоваться людьми и умеет платить им.
— Надо просить! — крикнул кто-то.
— Не просить, а требовать, — крикнул Смолин.
— Требовать! — красный, задыхаясь и глотая слова, закричал Ефим. — Заграждение нужно сделать… У нас все как-нибудь делается…
Он не закончил. В задних рядах началось смятение. Прямо в корпус верхом въехали ингуши. Потрясая в воздухе нагайками, кричали:
— Расходысь!.. Вон пошла!..
Толпа шарахнулась в сторону, кто-то крикнул:
— Глуши их!
Послышались удары нагайки, вой. Люди начали выбегать в ворота.
Остаток дня прииск молчал, не работал. Смолина и Сизова арестовали и увезли в Подгорное. Вслед за ними уехал и Скоробогатов, поручив прииск Телышкову и Хлопцову.
— А как же быть, Макар Яковлич, если рабочие не встанут на работу? — спросил Телышков.
— Встанут! — сердито крикнул Макар, — А не встанут, так скажите, что, мол, всех к расчету.
Но он это сказал неискренне. Он не знал, что предпринять, если рабочие откажутся от работы. В тревоге он уехал с прииска. Его только немного радовало одно: арест Смолина и Сизова.
— Они! Они тут мутили народ, записки подбрасывали!
Домой он приехал молчаливыи и мрачный.
Быстро шло время. Макар Скоробогатов, поглощенный делом, жил, словно не замечая жены и сына. Только теперь он заметил, что сын Григорий уже крепко стоит на ногах у стула и колотит серебряной ложкой по сиденью. Когда вошел в комнату Макар, мальчик смутился, перестал играть. Макар взял его на руки, ребенок, косясь на большого «дядю», скривил губы и взвыл.
Мать взяла Гришутку на руки.
— Что это ты такого медвежонка воспитываешь? Отца не знает.
— Потому и не знает, что тебя возле него никогда нет.
Макар, не сказав ни слова, ушел к себе, шумно закрыв дверь.
Под вечер в комнату вошел отец. Он был странно одет. На плечах висел рваный пиджачишко, голову прикрывала шапка с полуоторванным козырьком и ушами. Он был бос. Приотворив дверь, старик тихо, насмешливо спросил:
— Можно ли войти к вам?..
Макар впустил отца.
— Что это значит, тятенька?
— А то значит, что я к тебе пришел посоветоваться…
Макар сел в мягкое кресло. Ему казалось, что перед ним стоит не отец, а оборванец из обжорного ряда. Он решил серьезно поговорить со стариком.
— Ты скажи мне, что все это значит? С прииска ушел, дома ханжишь. Не живется тебе мирно.
— А как же быть, коли нечем жить?
— Кто тебе отказывает?.. Пожалуйста — ешь, пей, ничего не делай, отдыхай!
— Ой, нет!.. У тебя?!. Ублюдком?!. Нет! Ты вот своей принцессе скажи, чтобы она не избывала старика. Сядешь — неладно, пройдешь — неладно, скажешь — неладно. Босиком пришел, потому мне запрещено ходить по вашим горницам в сапогах.
— Не знаю, что тебе надо. Да и недосуг мне!
— Не знаешь? Где же тебе знать. Ты ведь теперь богатый. Ну, ладно, коли недосуг. Бог терпел и нам велел. А все-таки я не покорюсь вам… Все-таки я…
Яков не договорил. Округлив глаза, покраснел, рыкнул и шумно вышел.
На другой день он нашел растрепанную корзинку, надел опорки валенок и пошел по подоконью. Соседи удивленно расспрашивали:
— Яков Елизарыч, пошто это ты, а?..
Глаза его наливались слезами. Дрожащим голосом он отвечал:
— Не хочу… Лучше по миру пойду, а не покорюсь… Они богатые, а я бедный.
Другие смеялись:
— С жиру ты бесишься, Яша, ей-бо, пра!.. Да я бы на твоем месте теперь лежал на полатях да в потолок поплевывал.
— Не привык я чужой хлеб есть!
Дня два он слонялся по улице, где жил тесть Макара — Красильников, стараясь попасть ему на глаза.
«Уж только увижу Сидьку-самоварника, так его корзинкой по роже! Полетят — куда куски, куда милостыньки», — думал он, проходя мимо ворот с большой вывеской, на которой красовался большой пузатый самовар. Остановившись у палисадника, он громко запел:
— А, господи, исусе христе, сыне боже, помилуй нас. Милостинки, христа ра-а-ади!
— Что, добился, пес рыжий? — вдруг над самым его ухом крикнул сиплый женский голос.
Яков обернулся. Перед ним, пошатываясь, стояла Анисья — мать погибшего Ванюши. Она вызывающе, с улыбкой смотрела на него пьяными глазами:
— Хорош!
Якову захотелось крепко выругать Анисью… но брань застряла в горле.
Глядя исподлобья на бабу, он угрюмо спросил:
— Чего тебе?
— Да ничего! Чего теперь с тебя возьмешь? И было, да не могла взять, а теперь и подавно. Ты, поди, уж и забыл про меня?
Анисья говорила, будя в памяти Якова самое жуткое, что было в его жизни — историю с Ванюшкой.
— Ну, ладно! К чорту! Лучше было бы, если бы ты совсем подох, я бы тогда, может, и забылась, а то куда ни взглянешь — вы, сволочи, на каждом шагу мозолите глаза. — Анисья помолчала, подумала, почесала красный нос и потребовала: — Дай-ка мне на шкалик.
