Молодой штейгер Хлопцов Никандр, высокий брюнет, техник, только что со школьной скамьи, однажды почтительно сказал Скоробогатову:
— Воды маловато, Макар Яковлич! Работы расширяете, а водичка остается в прежней мере… Из-за недостатка воды почти половина породы уходит на свалку!
Скоробогатов относился к Хлопцову недоверчиво, как к мальчишке, — его удивило это умное замечание. На другой день Хлопцов снова заговорил об улучшении производства.
— Я тебя смотрителем произведу, если ты мне это всё наладишь! — сказал Скоробогатов.
Хлопцов «ладил», а Скоробогатов недоверчиво следил за работой молодого техника. Когда сделали прорез из соседней речки Турьи и пустили воду, Макар перестал сомневаться. Он стал дорожить Хлопцовым, окружил его вниманием. Нововведения одно за другим появлялись в скоробогатовском деле.
Как-то раз, сидя за графином водки с Хлопцовым. Макар неожиданно хлопнул техника по плечу:
— Правильно, Никандр Федорыч, что ученье — свет, а неученье — тьма. Завтра же поеду в Подгорное и дам денег в училище, чтобы там учили бесплатно таких вот хороших ребят, как ты!
Скоробогатову больше всего нравилось устройство бесконечной цепи ковшей, черпающих смывку и подающих ее на станки. Он наблюдал за работой этих ковшей, с любопытством следя за каждым в отдельности. Рядом с собою он часто видел «Мелентьича» — Сереброва, малорослого, похожего на цыгана, слесаря, с небольшой лопаточкой черных жестких волос на подбородке. Этого цесаря Скоробогатов привез из Подгорного.
__ Черпает, — улыбаясь, простодушно говорил Мелентьич, смазывая из масленки валки. — Музыка какая… хоть пляши!
Скоробогатов улыбался.
Он чувствовал, что все идет хорошо, что среди рабочих незаметно недовольства. Все при встрече с ним почтительно здороваются, улыбаются. Только один Смолин попрежнему молчалив, хмур и обращается с ним — хозяином, как с равным себе.
«Надо уволить его», — думал Макар, но не решался сделать это. Черный Смолин носил в себе какую-то непонятную угрозу. Главное, Смолин не похож стал на прежнего. Он каждый день вовремя приходил на работу, всегда трезвый. Однажды, проходя мимо забоя, где работал Смолин, Макар остановился. Смолин отворачивал пласт земли, приросший к пеньку.
— Помогай бог! — с деланным добродушием сказал Макар, прикасаясь к козырьку картуза.
— Не надо, — один сделаю, — сурово отозвался Смолин.
— Это как?
— Просто так. Чего придираешься? Один, говорю, сделаю, без бога.
Макар осмотрелся. Кругом никого не было. Ему захотелось поговорить с Семеном всерьез: или сблизиться с ним или расстаться раз и навсегда. Но он не знал с чего начать, и бестолково топтался, наблюдая за работой.
— Ты чего, меня проверить пришел, что ли? — спросил Смолин.
— Нет!.. Чего тебя проверять?
— Ну, нет проверки, так проходи, не мешай.
Это обидело Скоробогатова. Запустив руки в карманы и сдвинув брови, он сказал:
— Не понимаю я тебя, Смолин, какой ты такой человек!
— Весь тут. Давно, подь-ка, знаем друг друга. Я понимаю себя и тебя понимаю.
В речах Смолина было что-то недоброе. Казалось, он знал, что Макар решил убрать его с прииска. Как бы подтверждая это, Смолин проговорил:
— Не нравлюсь я тебе, — скажи! Я уйду, если надоел!
— Зачем? Нет! Работник ты хороший, — сказал Макар и тут же подумал, что солгал.
Смолин все также спокойно продолжал:
— Больше-то тебе ничего от нас и не требуется, только чтобы работали на тебя хорошо, чтобы пользы тебе было больше.
Макар отошел, не сказав больше ни слова.
Насколько непреклонно действовал Макар, настолько же упрямо держался в стороне, не желая вмешиваться в дела, его отец.
Он работал на своей маленькой делянке, в отдалении от большого предприятия сына. Никита Суриков был с ним неразлучен. Они вместе били шахты, вместе смывали, делили скрытую от конторы платину и вместе пировали.
Завернув на перепутьи к Макару, Яков разговаривал с ним, как простой знакомый.
— Здорово, сосед!
Макар уже привык к странностям отца и только отмалчивался. Он видел, что бестолковая заносчивость растет в старике и становится более дерзкой, когда Якову фартит. Гордо поднимая голову, старик говорил Полинарье, отяжелевшей от безделья:
— Жили и жить будем!
Выворачивая из кармана толстую пачку кредиток, он прибавлял:
— Могу купить кого угодно, а Макарке расколотого гроша не дам! Ползать будет, в ногах валяться у отца, слезы лить, слезами ноги мыть. Не дам!..
Он потрясал в воздухе кредитками и старался говорить громко, чтобы слышала Татьяна.
Полинарья слушала безучастно. Она жила, как в полусне, довольная сытой жизнью, ничего не делая, каждый день деловито молилась в церкви, потом ходила по гостям. Она часто говорила, улыбаясь:
— Отдыхаю теперь я…
А иной раз целыми неделями не выходила никуда, — запоем спала.
В дела снохи Полинарья не вмешивалась, но Яков не оставлял Татьяну в покое. Приезжая с прииска, он с ядовитой усмешкой спрашивал:
— Ну, как поживаете, Татьяна Сидоровна, довольны ли вы своей судьбой?..
Татьяна молчала. Это приводило старика в бешенство. Он придумывал: чем бы насолить гордой снохе?
Раз он вымазал дегтем веревку, натянутую в сарае, где Татьяна сушила белье, в другой раз перевернул передок у выездного экипажа, на котором Татьяна ездила, и, когда узнал, что дорогой спадывали колеса, обрадовался.
Никита Суриков тоже «поправился житьишком».
Он задумал строиться. Навозил бревен, напилил тесу, хижину свою сломал, а жить, пока что, перешел к соседу, в подсарайную избу.
Под осень у Макара родился сын. Скоробогатовский дом ожил. Яков, — чтобы отметить рождение внучка Григория, — с крестин крепко запил. На руднике долго не показывался. Никита заскучал и тоже запил. Пропил, оставшиеся от покупки бревен, деньги и стал подыскивать покупателя на тес.
Потом Яков перенес кутеж на рудник, собрал соседей — старателей. Тут появился и Гурька Сошников. Он постарел, лицо износилось, но с гармоникой он не расставался.
В сумраке тихого вечера, шумно разгораясь, полыхал костер. Пьяные, охрипшие голоса будили засыпающую рамень. Надсадно ныла гурькина гармоника, а Яков, выводя колена, плясал.
Вдруг он прыгнул в шлюзовую канаву и, утопая по колена в воде, свирепо принялся подпрыгивать, мутя воду. Освещенное красным огнем костра, лицо его было сосредоточено. Мутная вода булькала под ногами, летели липкие брызги. Хохот старателей заглушал гармонику. Наконец, Яков выскочил из канавы и устало сел на пень, широко раскинув ноги в грязных сапогах. Он протянул руку к корзине, выхватил бутылку с коньяком, ударил дном о пень. Пробка вылетела, вспененное вино брызнуло Якову в лицо. С тем же усталым видом он начал поливать вино на сапоги и смывать рукой грязь, а опорожнив бутылку, бросил ее в канаву, раскинул руки и крикнул:
— Несите меня на руках в балаган!
Утром Никита, высасывая из бутылки капельки недопитого вина, обнаружил возле пня туго набитый бумажник Якова. Никита подобрал, раскрыл и торопливо спрятал за пазуху.
Как всегда после попойки, Яков был молчалив. Сидя на нарах, он вздыхал, — его мучила головная боль.
— Уф… Ох, господи, помилуй нас грешных!
Никита, исподлобья глядя на него, достал из-за пазухи бумажник и, подавая, поучительно проговорил:
— На-ка, да не разбрасывайся, богата-богатина! Ладно мне попал, а то бы денежкам твоим карачун был.
— Спасибо, Никита! — пробормотал Скоробогатов, не глядя на своего приятеля. Никита, желая похвастать своей честностью, еще раз проговорил:
— Ладно, говорю, мне попал, а найди какой-нибудь жулик, вроде Гурьки, — замыл бы! Я не люблю чужое добро. По мне все должно быть на чистую совесть. Робить, что ли, примемся али еще пировать будем?
— Хватит, Никита! За работу надо приниматься.
Отоспавшись, Яков и Никита снова принялись за работу. После каждого десятка бадей, выкачанных из шахты, связчики попеременно брали большой ковш, насыпали в него породу и шли к ручью делать пробный смывок.
На дне обозначались крупинки платины. Старатели любовались ими и выплескивали на кучу добытых песков.
Но однажды Никита, делая смывок, увидел на дне ковша крупный, похожий на раковину, самородок. Он схватил его и, сдерживая волнение, крепко сжал в руке. Яков заметил, что Никита изменился, — отвечает невпопад, на лбу выступил обильный пот, а глаза избегают взгляда Якова.
— Ты чего это?
— Чего?..
— Да точно кто тебя настегал?
— Никто не стегал!
Яков видел, — Никита крепко что-то держит в руке. Не спуская глаз, спросил:
— Чего это у тебя в руке-то?
— Ничего нету!
— Как ничего нету?.. А ну, покажи… Для очистки совести покажи, Никита… А?.. Чего у тебя тут в кулаке? — схватив здоровенную руку Никиты, настойчиво допрашивал Яков.
