Устинья бросилась бежать на Нижнюю улицу, где жил вернувшийся с фронта Назар Белостовцев.
Ехать в Донки согласился и Степан.
— Помочь мужикам надо, — седлая отцовского коня, сказал он Устинье. — Жаль, что вчера от пьяной дурости клинок затупил. Зазубрины есть, — виновато улыбнулся он.
Помолчав, Степан сказал с чувством:
— Спасибо, выручила, а то бы набедокурил, — и, подтянув подпругу седла, он легко вскочил на коня.
Лупан дал Степану винтовку Евграфа. Вскоре они все трое, проехав мост, направили коней крупной рысью. Впереди, пристроив старую пику, ехал Лупан.
Подъезжая к деревенской поскотине, они заметили большую толпу мужиков и баб, вооруженных кольями, железными вилами. У некоторых за поясом были видны топоры. Поскотина была закрыта. Со стороны дороги, у самых ворот, приподнявшись на стременах, что-то кричал толпе донковцев Сила Ведерников.
Лупан повернул коня в объезд. Степан с Назаром последовали за ним. Заехав с противоположной стороны деревни, казаки пришпорили коней и понеслись по безлюдной улице.
Заметив мчавшихся во весь карьер трех казаков, толпа шарахнулась. Раздались крики: — Обходят! Стой!
Навстречу Лупану выбежал с винтовкой солдат, вскинул ее к плечу и крикнул:
— Стой! Не то стрелять буду.
Вынырнувший из толпы Ераско подбежал к солдату и ухватился за его винтовку.
— Не видишь, что ли. Это Лупан, с ним Назар, а третьего не знаю. Наши люди, — быстро заговорил он.
Получив неожиданную помощь, донковцы осмелели.
— Ну-ко, слазь с вершины, толстопузый! — кричал какой-то мужик Силе Ведерникову. — И не думай, покос все равно не отдадим.
— Самовольничать не позволю, — кричал, не слезая с седла, Сила. — Покосы и земли еще царем нам дарованы, косить не дадим.
— Давай-ко отъезжай подальше от греха, — сказал ему подъехавший вплотную к воротам Лупан. — Не будоражь народ.
— Я с тобой еще поговорю в комитете, — погрозил ему нагайкой Ведерников.
— Отчаливай! — Степан начал открывать ворота. Обнажив шашку, он крикнул мужикам: — За мной, ребята!
Донковцы хлынули в проезд. Группа Ведерникова под напором толпы постепенно отходила от поскотины. Не спуская злобных глаз со Степана, Сила начал снимать с плеча винтовку.
— Спрячь винтовку, царский ублюдок! — яростно кричал Черноскутов.
Сила круто повернул коня к выкрикнул:
— Мякинники! Большевики!
— Колом его, кикимору!
— Старорежимник!
Ведерников поскакал от ворот. Отчаянно ругаясь, он погрозил кулаком:
— Я вам попомню, голь перекатная!
— Отчаливай!
В тот день, отстояв покосы, донковцы открыли собрание. Первым выступил Степан:
— Крестьянская беднота и трудовое казачество под руководством рабочего класса должны изгнать из комитетов приспешников буржуазии, установить Советскую власть. Это мы сделаем только при помощи партии большевиков.
Евграф Истомин и Василий Шемет приехали в Марамыш поздно ночью.
Елизар с женой спали. На стук вышел незнакомый человек в кожаной тужурке и рабочих сапогах. Спросив, что им нужно, он пропустил приезжих в комнату, а сам ушел в боковушку, где жила когда-то Устинья.
Проснулся Елизар и, увидев зятя, стал торопливо одеваться.
— Не ждали. Мать, а, мать, — потряс он за плечо спящую жену. — Вставай, Евграф приехал.
Женщина поднялась с постели и всплеснула руками:
— Евграф Лупанович, вот радость-то!
Утром, за чаем, Евграф спросил тестя:
— Должно, ночью дверь нам открывал твой квартирант, Русаков?
— А вы откуда его знаете?
— Устинья говорила, — и, помолчав, Евграф продолжал: — Уж сильно она его хвалила. И в Качердыкской мы о нем слышали от дочери Степана Ростовцева.
— Спит он еще, наверное, — кивнул он на маленькую комнату. — Сейчас пойду, узнаю, встал ли.
Елизар вышел из-за стола и направился к квартиранту.
— Здесь я, здесь, уже живой, — улыбаясь с порога, Григорий Иванович подошел к гостям и поздоровался. Провел по привычке рукой по волосам и, обратившись к Евграфу, спросил: — Значит, вы и есть муж Устиньи Елизаровны?
— Так точно, а это — мой товарищ, из одной станицы, — показал он на Василия.
Шемет крепко пожал руку Русакову и внимательно посмотрел на него. Крепко сбитая фигура Русакова, простое лицо рабочего, с коротко подстриженными усами, с гладко выбритым подбородком, спокойные движения, уверенный голос располагали к нему.
— Фронтовики? — Григорий Иванович бросил беглый взгляд на георгиевские кресты батуринского зятя и на Шемета.
— Вы строевик? — спросил он Шемета.
— Так точно. С Евграфом Лупановичем из одного полка.
— Он кавалер всех четырех степеней, — заметил Евграф, — Приказ уже был о его производстве в чин подхорунжего. Да вот с крестами-то у Василия заминка вышла. Разжаловали за подстрекательство казаков к бунту. Чуть под расстрел не попал. Тут как раз революция.
Русаков, внимательно слушавший Евграфа, украдкой поглядывал на Шемета. Открытое, мужественное лицо казака, его военная выправка Григорию Ивановичу пришлись по душе, и он подумал: «Пожалуй, из него выйдет неплохой командир. Надо иметь в виду».
— Коммунисты?
Евграф отрицательно покачал головой:
— Оформляться было некогда. Домой торопился, — сказал он.
Василий вынул из кармана гимнастерки удостоверение члена партии большевиков, выданное одним из райкомов Петрограда.
Русаков бережно сложил удостоверение вчетверо и передал его хозяину.
— Сегодня приходите после обеда на партийное собрание, — и, назвав адрес, он поднялся из-за стола. — Не прощаюсь, увидимся.
После чая гости пошли осматривать город.
— Давно не были, — одеваясь, сказал тестю Евграф, — да и обнов надо купить Устинье и старикам.
Марамыш изменился мало. На улицах стояли полицейские, но уже без формы. В купеческих магазинах шла бойкая торговля. Сохранились и старые вывески государственного казначейства, кредитного банка и земского присутствия. Попрежнему мелькали офицеры, чиновники и нарядно одетые дамы с собачками. В магазинах приказчики с красными бантами на груди учтиво называли покупателей господами и угодливо подставляли стулья богатым клиентам.
Купив на платья женам, Евграф с Василием вышли на улицу. Вскоре их внимание привлек широкоплечий, среднего роста мужчина в широчайших галифе из красного сукна, заправленных в голенища хромовых сапог, на которых звенели серебряные шпоры. На незнакомце была лихо заломленная кубанка. Огромный чуб закрывал низкий, покатый лоб, смуглое с узкими раскосыми глазами лицо было неприятно. На боку, поверх цветной шелковой рубахи, висела массивная, покрытая лаком деревянная кобура, из которой торчала рукоятка тяжелого парабеллума. Положив руку на эфес сабли, ножны которой были украшены богатой резьбой и инкрустациями, владелец роскошной сабли шел, слегка раскачиваясь на своих кривых ногах, привыкших, видимо, к седлу.
— Погоди, Василий, — приглядевшись внимательно к незнакомцу, Евграф воскликнул: — Да ведь это Пашка Дымов из станицы Озерной. Вот дьявол, смотри, как оделся, а? — продолжал Истомин. — Саблюку где-то взял, пистолет офицерский прицепил, вот чучело гороховое. Эй, Пашка, постой! — крикнул он Дымову.
Услышав свое имя, тот поправил кубанку и повернулся на голос.
— Кто кличет? — расставив широко ноги, спросил он хрипло.
— Да протри ты глаза! Своих не узнаешь.
— Геть! — Дымов ударил рукой по ножнам сабли. — Какое вы имеете право так называть командира отряда анархистов? Башку снесу! — рявкнул он.
— Да ты што, башибузук, не узнаешь нас, што ли? — усмехнулся Евграф. — А еще однополчанин, — произнес он с укоризной.
Дымов огляделся по сторонам и, видя, что чужих близко нет, шагнул к казакам.
— Вы, ребята, так мой авторитет подорвать можете. Всякая контрреволюционная сволочь хихикать начнет. Я, брат, здесь их устрашаю, — Пашка самодовольно погладил свои жидкие усы и хлопнул по кобуре парабеллума. — В Самаре достал, а саблюка казанского мурзы. У одного богатого татарина в доме маленько пошуровал. Ну и взял на память. Пошли в пивную, — и видя, что те замялись, он продолжал: — Деньги здесь, брат, с меня никто не берет, — сказал он хвастливо.
— А где твои отрядники? — поинтересовался Евграф.
Пашка сдвинул кубанку на затылок, ухмыльнулся и покрутил пальцем в воздухе.
— Только вы, ребята, молчок. Я, брат, купчишек на бога беру. Стоит мне стукнуть в пивной кулаком по столу и гаркнуть: «Геть! Братва, по коням!» — так они, друг мой, эта самая неорганизованная масса, кто куда. Ну и пошла слава: у Пашки Дымова тысячный отряд. Живу, брат, во! — анархист выставил большой палец. — Может, вы запишитесь для почина в мой отряд, а? Вот бы стали орудовать, — протянул он, — мать честная! Все бы кадетики ползали передо мной, а?
