Кораблинов открыл глаза. Проворные, гибкие пальцы Светланы теперь уже извлекали из рояля другие звуки. Грустное и монотонно-переливчатое адажио, с которого начиналась соната, незаметно и плавно сменилось светлым и игривым перезвоном колокольцев, в которых звучала радость и юное кокетливое веселье. И эта перемена в музыке отразилась на лице Светланы. Закусив нижнюю губу, она озорно и по-юному шаловливо, в такт аккордам, порывисто вскидывала голову, порхала пальцами по клавишам и словно всем своим видом хотела сказать: «Все равно будет так, как я хочу!..» Туркестанские пески, умирающий Харламов были захлестнуты музыкой, в которой нарастали и крепли мотивы борьбы, торжествующей радости и всепобеждающего триумфа человеческого счастья.
Закончив играть, Светлана еще некоторое время была во власти стихии, выраженной гениальным композитором в звуках. Молчал и Кораблинов. Ему было трудно представить, как могло это юное создание, еще не только не опаленное жизнью, но даже не испытавшее ее малейших превратностей и легких подножек, так тонко почувствовать клубящийся водоворот человеческих страстей, где в противоборство с солнечным восторгом вступают черная ярость и гнев, где в поединке с отчаянием и безнадежностью побеждает светлая радость…
Светлана закрыла папку с нотами и повернулась в сторону Кораблинова.
Не такой она теперь казалась Кораблинову, какой переступила порог его квартиры.
Ощущение собственной значительности, разбуженное «Лунной сонатой», еще не полная отрешенность от власти звуков, которые заставили ее забыть, что перед ней человек, от воли которого во многом будет зависеть ее дальнейшая судьба, делали Светлану старше.
— Не понимаю только одного — почему эту сонату назвали «Лунной»? Ничего лунного, тихого я в музыке Бетховена вообще не нахожу, — сказал Кораблинов.
— Как утверждают музыкальные критики, «Лунной» эту сонату назвал уже после смерти композитора немецкий поэт-романтик Людвиг Рельштаб.
— Но вы согласитесь, что лунного в ней ничего нет? Разве только в первой части, в адажио, — сказал Кораблинов, наблюдая за Светланой, лицо которой стало сосредоточенным и на лбу прорезалась еле заметная морщинка озабоченности.
Светлана устало улыбнулась и подняла на Кораблинова свои большие серые глаза. Ответила не сразу: боялась, чтобы ответ ее не показался Кораблинову смешным.
— Если бы мне предложили назвать эту сонату, я бы за основу взяла ее третью часть и назвала «Бурей»…
— Теперь мне понятно, почему вы обожествляете Шекспира и почему из стопы нот выбрали Бетховена. Где вы учились музыке?
— Дома… У меня хороший преподаватель. Он говорит, что я старательная.
— Это хорошо, когда человек старается, — вздохнув, сказал Кораблинов. — Вот только зря панику подняли перед третьим туром. Думаю, раз вы успешно прошли два тура, то уж третий рубеж нужно преодолеть на самолюбии.
— Не знаю почему, но в последние дни на меня навалился страх. А вот сейчас… Поговорила с вами, и я уже не так боюсь. — Светлана доверчиво улыбнулась, и ее тонкие пальцы пробежали по клавишам. — Хотите, я вам спою?
— Ради бога! — с нескрываемым восторгом ответил Кораблинов и развел руками, словно собираясь обнять Светлану.
— Мой одноклассник Юра Саватеев написал музыку на стихи одного студента, тоже выпускника нашей школы, а я эту песенку пела на выпускном вечере. Можно?
— Даже любопытно! Молодой поэт написал стихи, а друг ваш — музыку. Я весь внимание.
Светлана еле слышно взяла первые аккорды. Вначале песня звучала робко, затаенно, как колыбельная мелодия, как ветер над ковыльной степью. Светлана пела тихо, словно боялась разбудить засыпающего ребенка, над колыбелью которого склонилась она, совсем еще молоденькая мать.
Детское и прошлое
Замело порошею.
Что с тобою, девочка,
Нежная, хорошая?
Реже смех хрустальный
С губ твоих летит,
Поздно ночью в спальне
Девочка не спит.
Расскажи мне, милая,
Плачь, но не таи,
В мои руки сильные
Ты отдай свои…
А песня своими мягкими колыбельными перекатами теперь уже не баюкала, а тихо и нежно будила.
…Стынет день осенний,
В золоте купаясь.
Я тебя под кленом
Желтым дожидаюсь.
Ты придешь, я знаю,
Сердце говорит,
Что звезда на небе
Новая горит…
Кораблинов был взволнован.
— У вас прелестный голос! Вы талантливы!..
Кораблинов хотел еще что-то сказать, но в соседней комнате раздался телефонный звонок, и он вышел из кабинета.
Светлана поняла, что он разговаривает с женой, что та недовольна портнихой.
— Солнышко, стоит ли из-за этого пустяка переживать?! Подумаешь, испортили платье!.. Сошьешь другое!.. — неслось из соседней комнаты. — Что делаю? Только что закончил разговор с племянницей Капельки. Да, да… Очаровательная девочка! Она произвела на меня светлое впечатление. Думаю, что тревоги Капельки напрасны… Я? Мне нужно срочно поехать на «Мосфильм». Через час встреча с болгарскими товарищами… Домой? Думаю, что часа через два вернусь. Целую… Не переживай, сошьем другое.
«Может быть, это намек, что я уже надоела и мне давно пора уходить…» — подумала Светлана и почувствовала, как к щекам ее прихлынула кровь.
Она встала, чтобы поблагодарить Кораблинова, попрощаться и уйти.
Всего, что было дальше, Светлана никак не ожидала. Поговорив с Серафимой Ивановной, Кораблинов вернулся в кабинет и, заговорщицки подмигнув Светлане, поднес палец к губам.
— Я вас провожу. Беседа с вами мне доставила большую радость и истинное наслаждение.
— Ой, что вы, я думала, что я вам уже надоела, — растерянно и виновато проговорила Светлана, которая еще не успела побороть в себе чувство неловкости и стыда, овладевшее ею, когда Кораблинов разговаривал с женой.
— Чтобы не скучать, полистайте последний журнал «Америка». Я переоденусь, и мы с вами немного погуляем по вечерней Москве. Сегодня я еще не выходил из дома. Не возражаете?
— Ой, Сергей Стратонович!.. — воскликнула Светлана и прижала руки к груди. — С удовольствием!..
Кораблинов вышел из кабинета. Светлана листала журнал, а сама думала совсем о другом. Она была переполнена счастьем и волнением: сам Кораблинов приглашает погулять ее по вечерней Москве.
Светлана подошла к окну. В окнах домов на Садовом кольце уже светились огни.
«Если б меня сейчас могла видеть тетя!.. Она была бы счастлива не меньше меня», — подумала Светлана, незрячими глазами уставившись на цветную фотографию юной девушки, сидящей в шезлонге на берегу моря и демонстрирующей нейлоновый купальный костюм торговой фирмы «Братья Лундстрем и К°».
Услышав за спиной голос Кораблинова, бесшумно вошедшего в кабинет, Светлана вздрогнула. В элегантном светло-сером костюме, который на нем сидел изящно, плотно облегая его могучую, еще стройную фигуру, он показался Светлане намного моложе, чем десять минут назад, когда был в легком домашнем костюме.
— Я готов!
Сказав домработнице, что он едет на «Мосфильм» и вернется часа через два-три, Кораблинов пропустил впереди себя Светлану, потрепал шею овчарки и открыл дверь.
На лифте они спускались молча. Молча прошли через скверик и вышли на шумное Садовое кольцо.
Светлана металась из комнаты в комнату, не знала, за что приняться.
— Ну что?! Что ты, как помешанная?!
— Ой, тетенька!..
С трудом удалось Капитолине Алексеевне успокоить племянницу и снова, на этот раз с подробностями, заставить ее рассказать все по порядку, с того самого момента, как она вошла в квартиру Кораблинова.
Светлана то садилась на диван, то вдруг неожиданно резко вставала, нервно ходила по комнате и, хватаясь за голову, то и дело сбивалась в рассказе. Капитолина Алексеевна сломала несколько спичек и никак не могла прикурить сигарету, которая крупно дрожала в ее губах.
— Ну, а он что? Я спрашиваю: что он?
— Мне показалось… Мне показалось, что он был даже рад моему приходу. Ой, тетя!.. Если б вы знали, как мне было страшно, когда появилась в коридоре его жена. Вначале она была такая сердитая, что у меня аж ноги задрожали…
— Это ты мне можешь не рассказывать. Уж кого-кого, а Симочку-то я, слава богу, знаю. Не женщина, а Везувий. Вместе когда-то учились. Так, ты говоришь, он обрадовался твоему приходу? — С поджатыми губами и подурневшим лицом, вытянув вперед шею, тетка в эту минуту могла олицетворять собой всех сгорающих от любопытства сплетниц мира. Не было в движениях ее ни важности, ни той властности, которая иногда восхищала Светлану. Даже курила она и то не как обычно, а нервно, по-воровски, с оглядкой, словно боясь, что после двух-трех затяжек у нее отнимут сигарету и обвинят в чем-то недобропорядочном. — Ну что ты опять молчишь?
