Тут закричали:
— Конечно!
— Даешь любовь и дружбу!
— А докладчиками назначим Тамару и Шурку!
— Да идите вы, черти!
Поднялся шум и хохот.
— Нет никакой любви, — прозвучал басок Шурки. — Ее в книгах придумали!
Девчата набросились на него, загнали в угол, на голову ему свалилась балалайка.
Галя все это видела, слышала и говорила, и даже смеялась, но все это было там, во внешнем мире, в стороне. В том мире Галя слышала, как Шурка беспокойно забубнил Стеблю: «Я угли, черт возьми, не выгреб из плиты. Не мог, что ли, напомнить? Выпадет уголь, затлеет пол, долго ли до беды. А твоя маманя, наверное, света белого не видит… Стебель, а поддувало я заткнул кирпичом? Ты помнишь? Заткнул я или нет?» — «Да заткнись ты сам, домовладелец», — отмахнулся Стебель.
— Тихо, вундеркинды! — остановил ребят Вагайцев. — Дело серьезное. Партком и дирекция, как заведено у нас, будут чествовать лучших работников, которые завершат обмолот хлеба. А нас попросили принять участие в концерте. Так что ваши номера должны быть на высоте. Поняли? Днем вам работать, а вечером репетировать. Одним словом, придется действовать на два фронта. Так что поднатужьтесь, добры молодцы и красны девицы.
— Давайте-давайте, нечего тянуть резину, — поддержал Шурка. В последнее время он все больше тяготился этими комсомольскими делами.
Шурка со Стеблем приготовили «Хирургию» Чехова. И эта «Хирургия» у них здорово получалась. Особенно смешным был долговязый дьячок-Стебель. Шурка-фельдшер лез ему в рот клещами для гвоздей. Ребята хохотали до слез.
Загремели металлические голоса киногероев, начался фильм. Галя проскользнула на сцену. Она увидела на экране, прямо перед собой, огромные темные фигуры, лица; двое целовались; грохотал оркестр. Потом звук уменьшился, и появилась надпись шиворот-навыворот.
Сзади раздался шорох. Галя оглянулась: к ней на цыпочках подходил Стебель.
— Он тебе часто пишет? — спросила Галя.
— Это первое письмо. И оно, конечно, не мне. Ты же понимаешь.
Галя увидела его глаза, смотрящие тоскливо и вопросительно. И вдруг он в отчаянии прошептал ей в самое лицо:
— Галя! Я же…
Она испуганно отшатнулась от него и тоже зашептала:
— Что ты, что ты, Валерка! Не надо этого… Не говори так. Ведь у тебя — Маша…
— Нет у меня никакой Маши!
— Никогда, никогда не говори такое, — умоляла она.
Он ткнулся лицом в ее волосы. Она быстро ушла на другой конец сцены, настороженно прислушалась и услыхала, что за дверью Маша и Тамара поют частушки. Она поправила волосы, на миг прижала к горячим щекам ладони, провела ими по лицу, словно стирая следы волнения, и вошла в комнату Вагайцева. Она боялась смотреть в сторону Маши, чувствуя себя преступницей.
Через некоторое время появился и Стебель, взлохмаченный, бледный и мрачный. Маша обожгла его ревнивым взглядом, а потом спросила у Гали:
— А ты, Ворожеева, разве не будешь выступать? — И с многозначительной язвительностью добавила: — Или тебе уж не до этого?
— Если нужно — выступлю, — сухо ответила Галя.
— А что вы поете? — спросил Вагайцев. Лицо его было утомленное, нервное, черные глаза с желтоватыми белками лихорадочно блестели.
Галя назвала несколько песен. Вагайцев взял гитару и звучно перебрал струны. Галя запела, и сразу же все стихли.
Кисть рябины, кисть рябины,
Все желанья исполнимы
Меж людьми,
да будет год любви.
Вагайцев удивленно глянул на Галю. Какое-то непередаваемое обаяние таилось в окраске ее голоса, в манере произносить слова, в нежности негромкого пения.
Позабыли кисть рябины
На снегу,
Я приду к тебе с повинной,
Не солгу.
Стебель, уже не скрываясь, смотрел на нее во все глаза, смотрел горестно и любяще…
Грузовик мчался то теплыми полями, то прохладными рощами, освещая придорожные березы летучим светом фар. В лучах кружились листья — листопад был в разгаре. Над самым дальним полем, касаясь его, висела дымно-багровая луна.
Шурка дурачился, смешил всех. Повернув кепку козырьком на затылок, он курил, зажимая папиросу в кулаке, и голосил:
В минуту жизни трудную,
Когда нет папирос,
Курю махорку чудную
И дым пускаю в нос.
Листья все сыпались и сыпались в лучи фар, залетали в кузов, падали на ребят и на Галю. И она знала, что эта ночь неповторима и незабываема. А что же происходило? Просто она сидела рядом с ребятами, а на темном лугу лежала арбузно-красная луна, вот и все. Вот и все событие…
Маша, прижавшись к Стеблю, шептала:
— Дурачок мой! Да мы заживем с тобой лучше некуда. Ты со мной не пропадешь: будешь и сыт, и одет. Только нужно как-то по-умному все решить с твоей матерью.
Маша все тесней прижималась к Стеблю, а ему хотелось пересесть на другое место.
— О, гляньте-ка, гляньте, как Машка окручивает Стебля, — все дурачился Шурка. Сам того не зная, он попал в точку. Стебель, стиснув зубы, незаметно отстранился от Маши, как бы выбираясь из ее рук.
— Заткнись ты, баламут! — вырвалось у Маши, но она тут же взяла себя в руки и перешла на шутку: — Прямо вы со Стеблем такие красавцы, что мухи при виде вас дохнут. — И она захохотала, а Стебель поморщился.
— И действительно, красавцы! — поддержала ее Тамара.
— Ах ты, милашка моя! — закричал Шурка и притиснул ее к себе…
Остановились около поля, где собрались комбайнеры, только что окончившие подборку последних валков.
Если погода позволяла, Перелетов всегда этот час отмечал у последнего поля. Подведение итогов происходило потом, в Доме культуры, но поздравить людей, сказать им спасибо лучше на месте работы, рядом с полем, с потрудившимися комбайнами и грузовиками. От этого час завершения молотьбы становился значительнее и праздничнее. А это Перелетов считал очень важным. Нужно, чтобы люди увидели и себя, и свою работу как бы озаренными особым светом.
К последнему полю приехали из деревни многие комбайнеры и трактористы. Прикатил автобус с горячим ужином. В тесноте мелькали огоньки папирос, вспыхивали спички, вырывая из тьмы лица; кто-то за кем-то гонялся, громко топая, хохотали и взвизгивали девчата. Подъехавший грузовик окружили. Маша и Вагайцев ушли во тьму, порой слышались их голоса, наконец, там, во тьме, заурчали моторы, вспыхнули фары. Вагайцев и Маша стояли в двигающихся лучах света, махали руками, что-то показывали. К ним осторожно подъехало несколько грузовиков, они встали полукругом и светом фар ударили в одно место. Должно быть, они осветили место выступления. Сюда притащили длинный стол и недалеко от него распалили два костра. Люди устроились на траве, в кузовах грузовиков — сидя, стоя, лежа. С одной стороны в темноте расстилалось поле. По его кромке выстроились завершившие молотьбу пять комбайнов и штук двадцать грузовиков. С другой стороны поляны пошумливал на ветру березняк. Иногда слышалось кряканье и гоготанье — это летели на юг утки и гуси. Пахло вянущими травами и березами. В свет сыпалась из колка листва, вспыхивала над кострами. Иногда на зрителей накатывались клубы дыма. И все это Гале казалось необычным, как во сне. Возле грузовика слышался говор, звон настраиваемой гитары, переборы баяна, смех.
Наконец за стол сели Перелетов, Сараев, Камышов, Копытков, агроном Останин, несколько шоферов и пять комбайнеров. Среди них был и Кузьма Петрович, убравший последнюю загонку.
Все стихли, только слышен был треск костров.
Первым поднялся Перелетов. Озаренный фарами и кострами, он отбрасывал огромную тень, которая переламывалась, на стене из березовых стволов.
— С праздником вас, дорогие товарищи! — заговорил директор. Голос его и среди полевых просторов звучал свободно, без напряжения, как в комнате.
— Вы обмолотили последний валок. Нет больше на полях хлебушка. В закромах он. Спасибо вам за работу вашу. Из всех трудностей вышли вы с честью. Больше десяти лет я работаю с вами бок о бок. И я не в обиде на вас. Может быть, вы в обиде на меня за что-нибудь?
— Нет! Не в обиде! Не за что обижаться! — раздались голоса хлеборобов.
— Тогда еще раз спасибо вам, товарищи! Но впереди у нас немало работы, — и Перелетов стал рассказывать, что нужно успеть сделать до снега.
Галю, стоявшую в кузове, трогало за самую душу все, что она видела и слышала. Она радовалась, что живет и работает вместе с этими хлеборобами, в этих полях и рощах. И уж совсем ей стало радостно, когда Перелетов сказал добрые слова о Шурке, о Стебле и о ней, о Гале.
