Тяжесть на сердце словно передавалась моим рукам, которые судорожно сжимали руль. На повороте у подножья Атадага руль словно сам собою крутанулся влево, и грузовик свернул в сторону Эргюнеша.
Я затормозил у ворот. Едва вошел во двор, как сразу увидел мать. Она ступала как-то неуверенно, путаясь в длинной юбке. Головной платок соскользнул на плечи. Заприметив меня, привычным движением прикрыла волосы и лоб.
— Неужели застеснялась собственного сына, ай, нене? — шутливо спросил я.
— Да стану жертвой той благословенной дороги, которая привела тебя к дому! Словно ясное солнце выглянуло…
Мы обнялись на полпути. Разнимая ее руки, я бросил взгляд через плечо. Мать тоже повернулась к воротам.
— Ты ездишь теперь на таком большом грузовике? Пусть служит он тебе исправно до конца дней! Поздравляю, сынок, с хорошей машиной.
— Груза действительно берет много.
Мать покачала головой:
— Но и ты этой машине отдаешь без меры свою силу, сынок. — Она невесело усмехнулась уголком бледного рта, — Говорят, каждому великану свою пищу. Твой рост, вся стать словно для такой громадины созданы. Да ведь кости еще не окрепли…
Пес Алабаш сперва не узнал меня, кинулся с лаем под ноги. Я отпрянул. Мать поспешно сказала:
— Позови его. Вот дурачок, отвык совсем.
Услышав знакомый голос, пес признал свою ошибку и стал покаянно ластиться, прыгал, бодал кудлатой головой, в полном восторге возил мордой по траве, сбивая верхушки пырея, снова начинал прыгать, цепляя лапами одежду.
— Ну, ну, пошел прочь, — растроганно бормотал я.
— Погладь его, — посоветовала мать. — Соскучился.
Повелительным жестом маленькой руки она указала Алабашу на конуру. Тот нехотя возвратился на свое место.
Наш двор был заполнен курами. Они бежали следом за матерью, цыплята клевали юбку, петухи дрались, чтобы вырваться к ней вперед. Куры были сплошь белыми. Издали казалось, будто двор полит простоквашей, в которую вкраплены пестрые зернышки: это попадались беспородные хохлатки, собранные со всего селения.
— А у тебя, вижу, куриное пополнение, ай, нене? Разбогатела?
Мне хотелось из ее уст услышать историю, рассказанную Гашимом.
— Если у богатства крылышки, как у этих, оно, глядишь, и упорхнет, — уклончиво сказала мать. — Еще не все здесь. Одних несушек собрала. Остальные на жнивье.
— Как все произошло? Я ведь кое-что слыхал.
Мать всполошилась:
— Это кто же куска не съел, голову к подушке не приклонил, помчался к тебе со сплетней? Люди любят слухи распускать. Неужели из-за кур переживать, сынок? Курица, она и есть курица. На дорогу тебе всегда курятины хватит. И дома накормлю досыта. Расскажи лучше, как твои дела идут? Как квартирные хозяева? Как их здоровье?
— Шлют тебе поклон. — Видя, что она избегает откровенного разговора, я не настаивал. — Ты к воротам вышла на шум машины?
Мать лукаво усмехнулась.
— Я тебя еще вчера вечером выходила встречать. И обед был готов. Сегодня тоже крышку с казана не снимаю с самого утра. Говорю: пока Замин не приедет, скатерти не расстелю.
— Откуда ты могла знать, что я собираюсь приехать?
— Лучше помолчи. Как бы я не попала снова на острый язычок твоего брата. Вечером Амиль растрещал на всю округу, что, мол, у нашей матери дар объявился, стала ясновидящей. Сидя в селении, знает, что делается в Баку. Несите ей кто петуха, кто барашка, живо будущее предскажет.
— Но я никому не обмолвился о приезде. Если хочешь знать, выезжая из Баку, еще не решил окончательно, попаду к вам или нет. Как же ты?..
— Я сон увидала. Позавчера проснулась посреди ночи, сердце колотится. Не удержалась, разбудила Амиля. Послушай, говорю, я сейчас во сне твоего брата видела. Будто подъезжает на фаэтоне, том самом, что когда-то Селима возил, и останавливается у подножья Каракопека. Машет нам рукой. Я громко отозвалась и проснулась от своего крика.
— А где Амиль сейчас?
Мать объяснила, что он на новом карьере. Раскопали там камень, белый как яичная скорлупа. Старшеклассники его рубят и возят для новой школы. Фундамент уже заложен.
Мать продолжала оживленно:
— Теперь детям незачем будет ездить в город. Из трех окрестных сел соберем учеников. Видишь, сколько камня навезли? Для четырех школ хватит.
Я спросил о сестре.
— Садаф часто ночует у учительницы Мензер. Вчера чуть свет вбегает ко мне запыхавшись: «Нене, а где гага?» Сердце как у птички трепыхается. Пожалела девочку, не сразу сказала, что ты не приехал. Всех мое глупое сновидение всполошило! А тут и учительница пожаловала. Тоже торопилась, дышит тяжело. Так разочарованные и ушли обе. А потом, смотрю, двинулись в сторону карьера. Мензер одних ребят надолго там не оставляет. Девочкам тоже нашла дело: собирают по склонам оврага сухие корни и ветки, дрова на зиму для школы.
Мать говорила и одновременно хлопотала вокруг стола под тутовым деревом. Расставила табуретки, сработанные руками Амиля. Расстелила скатерть в крупных красных цветах, вышивка была ее собственная. На траве раскинула палас с несколькими пуховыми подушечками и подушками-мутаке, чтобы подложить под бок. Палас был новый, я его раньше не видал.
Проследив мой взгляд, мать с гордостью пояснила:
— Это Садаф для тебя выткала. Погляди с изнанки, — она приподняла край паласа, где было обозначено мое имя и дата выделки ковра. — Золотые руки у девочки! Теперь ткет для второго брата. Только имя его не хочет поставить. Может быть, этот палас, говорит, станет подарком для невесты Замина? «А тебе еще рано о женитьбе думать». Амиль хотел ее стукнуть, да она увернулась. Ссорятся все время. Не знаю, как их унять?
Мне почудился в последних словах матери скрытый упрек. Трудно ей с детьми, а старший сын от домашних забот совсем отступился.
— Амиль скоро кончает школу. Какие у него планы? — спросил я. — Захочет учиться дальше, возьму с собою в город. Неплохо бы ему получить высшее образование.
— Все образуется в свое время, — уклончиво отозвалась мать. — Каждый займет предназначенное ему судьбою место. Зачем прыгать выше головы? Слава аллаху, вы все уже выросли. Пусть никогда не вернутся черные дни! О хлебе насущном беспокойства у меня нет…
Мать говорила, а сама озабоченно поглядывала на соседский дом. Наконец издалека помахала кому-то рукой.
Я перегнулся через подоконник, заглянув в наше низкое окно. Все было на старых местах, вещи знакомые. Вот дряхлый шкаф, вернее высокий фанерный ящик. В нем когда-то привезли в школу приборы для уроков физики. Я сам прибил полочки, сделал перегородку. С одной стороны мать ставила посуду, по другую хранила запасы чая и сахар. Верхнюю полку отвели под мои книги, застлали газетой. Вместо дверцы, чтобы книги не пылились, мать сшила занавеску из дешевого атласа. Края газеты были теперь в узорах, искусно вырезанных ножницами. На стене висело множество фотографий.
За спиной раздался голос матери:
— Почему так робко заглядываешь в окно? Входи в свой дом. Чем богаты, тем и рады. Твоя сестренка всю бумагу вчера извела: вырезала узоры, застилала полочки. Хижину бедняка украшает опрятность.
Я ответил ей в тон:
— И поэтому, когда бедняк возвращается домой, он находит его более красивым, чем оставил. Не знал, что Садаф такая рукодельница. Надо будет ей привезти каких-нибудь ярких лент, пусть занимается.
— Что ж, привези, сынок. Только-только начинаем от войны душой отходить, вот и хочется, чтобы вокруг все стало ладным и красивым. Но особенно в голове подарков не держи. Не в вещах счастье. Мирское — оно и остается в миру! Богачи прежде все гребли и остались на пустом месте. А те, кто болел за общее дело, не жалел себя, выдвинулся вперед. Это справедливо. Доброе дело у потомков откликнется. Оно подмога всем людям и в светлые, и в черные дни.
Внезапно раздались прерывистые звуки клаксона. Кто это сигналит без толку? Вот тебе на! И кабина, и кузов были полны детворы. Но я не стал их прогонять. В памяти всплыло собственное босоногое детство, когда я бежал за фаэтоном дяди Селима.
Воспоминания детства не всегда безболезненны, хотя и неотвязны. Занятый другими, взрослыми делами захлопнешь перед ними дверь, а они заглядывают с крыши сквозь печную трубу. Как шалунишек за ухо, выведешь за порог — они вырвутся и все-таки бегут следом, балуются, загребают ногами пыль, не отстают. Их нельзя обнять, как ровесников, но нельзя и оттолкнуть, сбросив под гору, словно докучный камень.
Эх, детство… Лишь ненастная погода была нам помехой для игр. Однажды, когда все селение накрыл густой туман, один из мальчишек предложил взобраться на верхушку холма. Там обязательно увидим солнце, уверял он, наиграемся всласть. А надоест, так спрыгнем в туман, будто на мягкую подушку, он и опустит нас прямо к собственным домам. «Нет, — со смехом возразил другой. — Лучше будем стоять на горе и сматывать туман по ниточке, как клубок шерсти. А потом затолкаем в мешок и накрепко завяжем, чтобы всегда было ясное небо!»
