Вдруг я почувствовал: Халлы за моей спиной.
Видимо, она недавно умылась и расчесала влажные косы. Рядки от гребешка еще виднелись на черных тугих волосах. Щеки ее были свежи, румяны. Глаза молодо искрились, подобно живой струе родника.
— Добрый день… Я не сразу узнал вас, Мензер-муэллиме!
— А я узнала. Догадалась по машине. В нашем районе таких мощных грузовиков нет.
Садаф, все еще нежно теребя меня, проворно обернулась:
— В районе нет и такого парня, как мой гага! Мой родной, мой единственный гага!
Возница-сверстник подначил:
— А что скажет Амиль?
— Гага отлупит его хорошенько, вот и все.
— Пожалуй, я тоже могла бы не узнать, если бы мы столкнулись в толпе, — продолжала Мензер, не отводя от меня задумчивого взгляда. — Твой гага очень возмужал, Садаф!
Мне хотелось ответить, что она, напротив, заметно помолодела и ничем не отличается от старшеклассниц, как глаза увидели черный пиджак, накинутый на ее круглые плечи. Мне он показался до боли знакомым, хотя изрядно выгорел и потерся. Только пятнышко на левом лацкане хранило прежний цвет, словно значок откололи совсем недавно. Мне и значок вспомнился: дядя Селим носил изображение пропеллера.
Мензер проследила мой взгляд, скосив глаза на грудь. Как в прежние времена, ее лицо и даже шея залились густым румянцем.
— Не хочу вас задерживать, — поспешно сказал я. — Садитесь, пожалуйста. Охотно подвезу всех.
Садаф первая завизжала от восторга:
— Девчонки! Залезайте в кузов! Гага нас покатает.
Все заспешили, стали толкаться плечами и локтями, сгрудились, словно овечья отара на узкой дороге. Возница с завистью проводил их взглядом и сердито хлестнул волов. Мы посторонились. Арба важно проехала мимо.
Я старался не смотреть больше на Мензер. Опустив голову, почти бездумно, я разглядывал странные фигуры, которые образовывало переплетение многих следов на мягкой дорожной пыли.
— Замин, почему ты замешкался? Девочки ждут.
Мы шли рядом, и, почти бессознательно, я взял ее за руку. Дрожь прошла по ее телу. Она зябко засунула обе руки в карманы пиджака.
Раздался звонкий голос Садаф:
— Братик! Ты идешь очень медленно. Догоняй нас!
Они пустились по дороге вслед за арбой, подымая серое облачко пыли. Обиженный их легкой изменой, молодой возница не захотел остановить упряжку и продолжал нахлестывать буйволиные крупы. Девочки со смехом и визгом гнались за ним.
Мы шли молча, не прибавляя шагу. Наконец Мензер заговорила:
— Раз ты снова сел за руль, мог бы вернуться домой. У тебя нет такого желания?
— Еще не обдумал хорошенько.
— Об истории с селем слыхал?
— Спасибо, муэллиме, даже не знаю…
— Чего не знаешь?
— Как выразить благодарность за помощь!
— Ты привез недостающую сумму?
— На этот раз нет… Я совсем недавно на работе.
— Эх, Замин. Разве об этом речь?
— Сколько мать задолжала колхозу?
— Почему ты решил, что это только ее долг? Когда у тебя портится деталь в машине, разве ты покупаешь новую за свои деньги?
— Но машина государственная!
— А ферма колхозная.
— И все-таки прошу вас, муэллиме, — потупившись, настаивал я. — Когда первая стрела послана, лук не прячут. Вы начали этот разговор, пожалуйста, договаривайте.
— Ты уже стал называть меня на «вы», Замин? Я для тебя только школьная учительница? Неужели придет пора, когда окликнешь по фамилии?
— Что ты говоришь, Халлы!..
— А вот этого прозвища я больше не заслуживаю. Знаю, как виновата перед тобою. Из-за меня ты покинул родной дом. Бог знает где скитаешься…
И я начинаю понимать кое-что. Но не все.
— За тебя есть теперь кому подумать. Люди солидные, с чинами… Твоя будущая теща послала недостающую сумму. Ты не мог об этом не знать.
— Но я действительно не знаю! Какая еще теща?!
— Садаф решила обо всем написать тебе, но не знала точного адреса. Направила письмо директору техникума, как раньше, когда ты еще учился там. А конверт, видимо, вскрыли. И тотчас переслали всю сумму. Мне удалось утаить это от тети Зохры, для нее непереносимый удар принять помощь от людей, которые ей не нравятся.
Не помня себя, я схватил Мензер за плечи, принялся в бешенстве трясти. Она отшатнулась, пыталась вырваться. Глаза ее стали круглыми от изумления и испуга, в них промелькнуло выражение трогательной женской беспомощности перед гневом мужчины. Но и нечто мстительное, злорадное пополам с нежностью и состраданием.
— Да что же это! Не может быть… — Простонал я, словно опомнившись и бессильно уронив руки.
— Садаф сохранила почтовую квитанцию, Замин.
У меня язык не поворачивался расспрашивать о подробностях.
— Прости, Мензер, за грубость.
— Не думай об этом… Ну и силушка у тебя, Замин!
— Ну уж на тебя-то у меня сил хватает, — усмехнулся я.
— А вот не хватит!
Она шутливо толкнула меня в грудь. Я тотчас обхватил ее обеими руками, крепко прижал к себе. Как благоухали ее волосы! Поздней ромашкой, спелыми колосьями. Будь моя воля, никогда не разомкнул бы объятий.
Я очнулся от подавленных всхлипываний. Халлы плакала и пыталась освободиться. Арбы давно исчезли из глаз, пыль улеглась, и в предзакатной прохладе жаворонки выбирались вприпрыжку из кустов, склевывая на колеях раздавленных колесами кузнечиков.
— Уже поздно, Замин. Тетя Зохра станет тревожиться.
— Не беспокойся. Арбу мы обгоним в любом случае!
Я возвратился в сумерках, и мать даже слышать не захотела о немедленной обратной дороге. Поразмыслив, я решил отправиться на рассвете.
Снова мирный вечер, будто я перенесся в далекое детство. Он начинается по обычаю с мычания стада, возвращающегося с пастбища. Затем сгустившийся мрак пронизывает искры из разожженных очагов, а тишину нарушает редкий лай сторожевых псов.
Наш дом так плотно набили соседи, что я потерял счет гостям. То и дело раздавалось:
— Совсем возвратился?
— Нет, почему оставляешь надолго Зохру?
— Не молоденькая твоя мать, послушай нас, дорогой! — Если в городе у тебя молодуха, решай, либо там оставаться, либо сюда переехать.
— А наши чем хуже? Прежде губы, а потом уж зубы!
В каждом упреке был скрытый намек, не всегда мне понятный. Я оглядывался с надеждой, но учительница Мензер не пришла.
Правда, когда я посадил ее в кабину, она не обмолвилась ни словом, что собирается заглянуть к нам вечером. Едва спустились с Каракопека, она велела притормозить у моста.
— Загляну на стройку. Проверю, кончили ребята разгружать камень или нет?
Я не решился возразить, подавив настойчивое желание завести разговор начистоту. Мы говорили о чем угодно, только не о самом главном для нас. Надо было что-то решать, неопределенность, недоговоренность измучили меня. Следовало спросить в упор: согласна она переехать ко мне в Баку? Если да, тогда наша жизнь началась бы сначала. Мы не стали бы справлять шумной свадьбы: когда вдова вновь выходит замуж, у нас это не принято. Будь она многодетной матерью или проживи с мужем всего один день — это не меняет дела. Два-три родственника проведут ее в потемках к новому избраннику без всякой торжественности. На этом свадебный обряд можно считать законченным.
Если я просто посажу Халлы в кабину и увезу, никто тоже не удивится.
Мне хотелось верить, что за время нашей последней разлуки она все обдумала хорошенько. Живые давно возвратились с полей войны. Те, кого нет, мертвы. Даже матери собственными руками развязывают заветные мешки с сыновней одеждой и оделяют ею родичей. Если матери перестают ждать, то должны ли их невестки, «чужие дочери», быть упорными в своей печали?
Пиджак дяди Селима не покидал моих мыслей. Как пришло в голову молодой женщине, такой гордой, такой независимой, как Халлы, донашивать одежду погибшего? Нет ли в этом воли бабушки Гюльгяз? Молчаливого признания, что ее сын мертв? Ведь у старухи не осталось ни внуков, ни племянников, а раздать чужим сыновние вещи рука не поднимается. Пусть носит невестка — и Мензер не в силах была ей отказать…
Но если так, то у Гюльгяз нет больше причин относиться ко мне с неприязнью. Когда к Мензер придут сваты с соблюдением всех обычаев, какие-нибудь пожилые дальние родственники, она не станет возражать против нового замужества невестки. А мы ее, разумеется, не оставим. Будем аккуратно посылать часть своей зарплаты…
Гости понемногу расходились. Садаф с таинственным видом поманила меня из комнаты.
— Нене во дворе. Хочет тебе что-то сказать.
Во дворе, за полосой света, падающего из окон, было так темно, что я не сразу разглядел фигуру матери под тутовым деревом. Она стояла, завернувшись в шерстяную толстую шаль, словно собралась в путь.
