— Все сто двадцать семь человек?
— Все-э-э!
— Хорошо. Теперь я обращаюсь к артельным. Кто выскажется из вас?
— Я!
Павла словно плетью хлестнул этот короткий возглас. «Не меня ли опять хочет укусить?..» — и через плечо сощурился на Анку.
— Товарищи! — твердо прозвучал Анкин голос. — Я против Павла Белгородцева.
— Почему? — робко выпорхнуло из последних рядов.
— А потому, что все же он кулацкий сын… Принимать его рано. Я против — пока. Пока… А потом, когда Павел докажет, что он и сердцем, и душою с нами, можно будет потолковать и о приеме его в артель. И ты, Павел, в обиду не кидайся. Сам должен знать, что рано тебе в артель. Всякое дело порядка требует. Всё.
— Я поддерживаю Анку, — сказал Жуков. — Верно говорит она. Если Павел докажет, что он с нами, примем в артель. А пока рановато…
«Вот почему ты заигрывала со мной? Привел людей в артель, а теперь меня по шапке…» — в бешенстве подумал Павел, но промолчал.
— Кто еще выскажется? — спросил Кострюков.
Желающих не оказалось. Кострюков повернулся к Жукову:
— Кончай.
— Может, еще кто выступит? — спросил Жуков.
— Голосуй список! О чем еще говорить? Дело ясное.
— Ставлю на голосование.
Все, за исключением Павла, были приняты. Кострюков поздравил новых членов артели и обратился к Душину:
— В море больше не пойдешь. Налаживай работу в совете. Сашка, теперь твое слово.
Сашка взбежал на сцену, развернул газету.
Громко прочитал заметки, аккуратно сложил газету и уперся глазами в зал.
— С весны волочите позорище… Со стороны посмотрит чужой человек — и его в постыдный жар бросит.
— Не морочь голову! К делу!
— К делу и клоню. Надо скинуть с себя срамоту эту. На передние позиции выходить и драться так, чтобы без урона, но с победой.
— А что же мы сложа руки сидим?
— По-ударному. По-ленински! — Сашка рассек рукой воздух. — Вот мы, комсомольцы, организовали бригаду. Друзья! Молодежь! Ведь мускулы играют! Вали в нашу бригаду! Эх, жигало те в бок! Давай! Нажме-о-о-ом, а? Эх, те-е!..
— Это как же, не подумавши — бултых в комсомол? — спросила одна из женщин.
— Да нет. В комсомол заявление пишут и принимают на собрании. Зовем в ударную бригаду. А там дело их. Видно будет. Может, кого и в комсомол примем.
— Я же о том и толкую, — сказал Зотов, подводя к сцене девушку. — А она противится.
— Эх, те… голубоглазая. Ну как? Согласна?
Девушка боязливо оглянулась. Зотов подтолкнул ее:
— Не бойся. Мать я уломал.
— Пишите, — засмущавшись, прошептала девушка.
Дубов поставил в ряд у стола девять человек, кивнул Сашке:
— Орлята на подбор. В ударную.
— По воле?
— Чего спрашивать? Не больные же? Пиши!
— Эх!.. Си-и-ила!..
Григорий подошел к Сашке, заглянул в список.
— Чего ты?
— Пометь меня в молодежную. Да скажи: сколько на «Зуйсе» будет работать?
— Двенадцать. А что?
— Отбери их, а остальных давай мне. Согласен?
— Записывай…
Григорий взял у Душина листочек бумаги, сел за стол и махнул подходившим с молодежью Евгенушке и Анке:
— Давай ко мне, девки! Тащи Павлушку. У меня и стар, и млад принимаются.
В молодежную бригаду, не считая Григория, записалось двадцать два человека. Павел не записался. На предложение Григория он ничего не ответил.
Сашка сел за пианино и заиграл «Марш Буденного», а Анка стояла возле и следила за его прыгающими по клавишам пальцами.
— Хорошо играешь, — она улыбнулась.
— Хочешь, научу?
— Хочу.
Павел вскочил с места и вышел.
После собрания Евгенушка ушла из клуба последней. Возле дома Урина столкнулась с Дубовым, хотела пройти мимо, но Дубов остановил ее:
— Погоди…
— Чего тебе?
Оба отвернулись.
— Ты прости меня… Виноват я…
— Я простила…
— Вот… работаем вместе. Тяжко на сердце… Ты молчишь, а мне сдается — злобу таишь на меня…
— Нет, нет, — она замотала головой. — Никакой злобы…
Дубов крепко сжал ее руку.
— Славный ты человек, Евгенка. Уважаю тебя. Вовек не забуду.
Хотел уйти, но она медлила.
— А любовь… потухла?
— Тебя нельзя не любить, Евгенка… Родная…
Евгенушка радостно засмеялась, притянула его к себе:
— Проводи меня до угла…
На улице Анка попрощалась с Сашкой и свернула ко двору Павла. Павел сидел на ступеньках крыльца, жевал цигарку, сердито сплевывал. Анка подошла, села рядом.
— Ты чем питаешься? Кто готовит тебе?
Павел выплюнул цигарку, свернул другую. Молчал.
— Может, кушать хочешь? Пойдем ко мне. Шорба хорошая есть. Да и дочка, гляди, старика измучила.
Павел молчал.
— Слышишь? Брось губы дуть.
— Ну! — Павел рванулся, встал.
— Не ершись.
— А чего вязнешь ко мне?
— Не вязну, а спрашиваю.
— О чем?
— Богатый улов был?
— Насмехаешься?
— Всерьез спрашиваю.
Павел криво улыбнулся.
— Ну… богатый.
— А все оттого, что коллективно и в согласии работали. Вот я и хочу знать: ты просился в артель потому, что коллективный труд пришелся тебе по нутру, или по другим каким причинам?..
Павел взбежал на крыльцо.
— Об этом у кобеля своего спроси. Меня не трогай.
— Ты с ума спятил…
— Брось путать! Знаю я! — он злорадно захохотал. — Как же, и на музыку, и на слова прыткий!.. На все руки мастер! Ма-а-астер!
— Скотина ты! — крикнула Анка; в глазах ее блеснули слезы.
— А ты шлюха! Шлюха! Вон с моего двора! И твоего ублюдка не признаю! Не мой он! Не мой! — и Павел хлопнул за собою дверью.
Анка обернулась. У калитки стоял Панюхай, неумело держа на руках ребенка.
— Эх, Анка… Зря ты… Зря…
XXVII
Крепко прижимая к груди дочь, Анка торопливо шла улицей. За ней впритруску поспешал Панюхай, боязливо озираясь. Ему казалось, что все происшедшее между Анкой и Павлом известно уже в хуторе и что люди исподтишка наблюдают за ними из окон куреней. Возле своего двора Панюхай обогнал Анку, открыл ворота и торопливо направился в хижину. Переступив порог, облегченно вздохнул и грохнулся на скамейку.
— Эх-ма…
Анка положила ребенка на кровать, подошла к отцу.
— Не поддавайся кручине, отец. Загрызет.
Панюхай с укором посмотрел на нее.
— Заела… Срамота заела… И чего ты с ним связываешься, чебак не курица, а?
— Поговорить нужно было. Хотела знать, почему в артель хотел вступить.
— Зря… Воля его… К чему разговор тут?..
— А к тому, отец, что если только по любви ко мне, то грош ему цена.
Панюхай вышел в чулан и вернулся с винцарадой и сапогами.
— Положи харчей в сумку. Пора на берег.
— Шорбы похлебаешь? Разогрею.
— Давай.
Панюхай ел наспех, обжигаясь, то и дело бегал к ведру с водой. Заметив на лице Анки улыбку, опустил ложку, нахмурился. Выбрав из бороды крошки, встал.
— Ну?.. Так мало?
— Хватит. Все нутро обжег.
— А ты не спешил бы. Успеешь.
Анка убрала со стола, взяла дочь и пошла провожать отца. Навстречу им плыла разноголосая песня. Анка ускоряла шаги, торопила отца. Панюхай обиженно ворчал:
— Сама сказывала — успеешь, а теперь бурей прешь? — но от нее не отставал, волоча по песку винцараду.
В тесном кольце молодежи вертелся Сашка Сазонов. И когда он вскидывал головой и руками, ребята вразнобой подхватывали:
— Мы — комсомол, страны рабочей гордость…
Сашка вдруг опускал руки, и голоса обрывались.
— Куда же ты тянешь? — сердился он на Зотова. — Тебе надо: «а-а-а», а ты: «у-у-у!»
— Учусь… Чего же тебе…
— Пора научиться. Лад песни легкий. А ты, Евгенка, тоже побрехиваешь. Голос у тебя звонкий, да неровный.
— Настроится. Дай срок.
— Верю. Ну, грянули! — и, притопывая ногой, Сашка взмахнул теперь уже шляпой. — Нажимай! Вот! Ладно! Ровно! Эх, те-е-е!..
Анка спустилась к ним. Бодрая мелодия песни взволновала ее. У нее запылало лицо, зашевелились губы.
— Уйди! Дитё разбудят… Ишь как горло дерут.
— Не мешай, отец! — и, улавливая мотив песни, она вполголоса, неуверенно стала подпевать.
Подчалки вернулись от баркасов за рыбаками. Кострюков подал знак Жукову, и тот скомандовал:
— Пора! По местам!
Песня смолкла. Анка подошла к Сашке, восторженно проговорила:
— Хор-рошо!
— Погоди, еще не такую запоем.
— Да и с этой хоть в бой иди. А то у нас не песни, а любовная тошнота одна. А вот это — песня!
— Для боя и готовим ее. А ты, старина, с нами? — обратился он к Панюхаю.
Кутаясь в винцараду, Панюхай тихо сказал:
— А с кем же мне? За дочку я… — и пошел к подчалку.
Возле Анки вырос Павел. Он скользнул по ней беглым взглядом, и к Сашке:
