— Правильно! — кивает женщина в платке. — Только ты почему-то не кормишь чужих детей, а только своих!
— Откуда вы знаете мое положение?! — возмущается женщина в шляпке.
— Твое положение я не знаю, а международное такое, что самый вкусный кусок ребенок получает из рук матери!
— Нет! — кипятится женщина в шляпке. — Не такое! В будущем времени не будут различать, кто чей, всех будут любить!
— Кампанелла! — слышится с задней площадки. — Сен-Симон!
Там стоят парни, студенты с виду, и, пока женщина в платке складывает в уме фразу, чтобы ответить достойно, один из парней проталкивается к женщине в шляпке и спрашивает, склонившись почтительно:
— Как вас зовут?
— Фатима, — отвечает та, растерявшись.
Студент поворачивается и молча идет обратно.
— Эй! — окликает его женщина в шляпке. — Зачем тебе мое имя?
Вернувшись к своим, он объявляет громогласно:
— Кампанелла, Сен-Симон и Фатима!
Студенты хохочут — ах, молодость легкомысленная!
— Видишь? — торжествует женщина в платке. — Люди над тобой смеются.
— Потому что ума у них нет! — отвечает женщина в шляпке. — Потому что головы птичьи!
Теперь уже весь трамваи хохочет. Молодая женщина наклоняется к сынишке, поправляет на нем шарф и спрашивает тихонько:
— Устал?
— Немножко.
— Ничего, — улыбается она, — ты же мужчина.
Прихожу домой, ужинаю — хлеб, сыр, яичница, — включаю телевизор, заваливаюсь на свою любимую раскладушку, жду звонка. Телефон молчит и, просмотрев вечернюю программу, я выключаю телевизор, умываюсь и укладываюсь спать. Утром иду на работу, становлюсь к кульману, начинаю вычерчивать общий вид амортизационного устройства (макетный вариант), и день проходит, как мгновение, а вечером все повторяется — яичница, раскладушка, телевизор, — а звонка все нет, и вот уже вторник позади, и среда, и постепенно я втягиваюсь в этот новый для себя ритм жизни — работа, телевизор, сон, — вхожу во вкус и сожалею лишь о том, что в конце телепрограмм не бывает передачи «Спокойной ночи, малыши» для взрослых. И снова иду на работу, и на листе уже начинает проглядывать бледный контур будущей конструкции, и я почти не отхожу от кульмана и даже в клуб не заглядываю, хоть фиеста в самом разгаре, но чем дальше, тем больше мной овладевает какое-то смутное беспокойство, и я еще не знаю его причины, но то, что вырисовывается на листе, кажется мне громоздким и неуклюжим, и я чувствую себя, как лесная пичуга, высидевшая кукушечье яйцо, и продолжаю чертить, но через силу уже, выращивая нечто неприятное и чуждое мне, и Эрнст подходит время от времени, и мы обсуждаем отдельные детали и саму конструкцию в целом, и все вроде бы в ней правильно,
ВСЕ ИДЕТ, КАК НАДО,
и я успокаиваюсь, но ненадолго, и, лежа на раскладушке у голубого экрана, пытаюсь объяснить свою тревогу затянувшимся ожиданием, и снова возвращаюсь к работе, которая подвигается неожиданно быстрыми темпами, и ворочаюсь, стараясь устроиться поудобнее, и посмеиваюсь над собой — А и Б сидели на трубе, — и думаю в отчаянии:
ЧТО-ТО ТУТ НЕ ТАК,
и не могу понять, что именно.
Телефон зазвонил в пятницу, а до этого даже не звякнул ни разу с того момента, как был поставлен — не для красоты же? — и, перебирая в памяти тех, кто мог бы набрать мой номер, я словно список коллег своих, конструкторов, прочитывал, но с ними я встречался ежедневно, и надобность в дополнительном, телефонном общении, таким образом, отпадала, а дальше за стенами отдела простирался Город, в котором я прожил семь с половиной лет и где, кроме меня, коллег моих, Канфета и тети Паши, обитало еще 250000 человек, и некоторые из них были мне знакомы, но не более, люди со своими давними, устоявшимися связями и устоявшимся укладом жизни, г о р о ж а н е, а я пришел извне, и, стараясь сблизиться с ними, словно на чужую территорию посягал, в чуждый ареал вторгался, и, чувствуя неловкость от невольной агрессивности своей, становился замкнутым вдруг и высокомерным даже, обрекая тем самым на неуспех любую попытку сблизиться с собой, и понемногу это стало привычным, переработалось в некий защитный рефлекс, и, хоть нельзя было понять от кого и что я защищаю, переступить какую-то грань, выйти из очерченного круга мне так и не удалось.
И вот раздается звонок, я подхватываюсь, вскакиваю с раскладушки и, надеясь вдруг, что это не Эрнст, не Фируза и не Герас, а кто-то из них, моих городских знакомых звонит, чтобы пригласить меня к себе или ко мне зайти, посидеть, поговорить, но не о деле, а так, о пустяках, о жизни, например, и злясь на себя — я ведь снова уперся бы, противясь желаемому! — хватаю трубку и рявкаю:
— Да!
— Алан? — слышу бодрый голос. — Приветствую тебя в этот чудесный вечер!
— Здравствуйте, — говорю, не узнавая.
— Герас беспокоит. Завтра будет машина…
— Послушайте, — обрываю его, — я всю неделю жду, как дурак, вашего звонка…
— Прости, дорогой, — он улыбается, слышу, — не до того было. У меня ревизоры сидели.
— Ах, вот оно что! — догадываюсь. — Посидели и ушли?
— Да, — подтверждает он горделиво, — разошлись с миром.
— И, конечно, закрепили мир в ресторане?
— А как же? Люди поработали, значит, надо их отблагодарить. Не нами это заведено, не нам и ломать!
Во хмелю он обращается со мной на «ты», держится уверенно и покровительственно даже.
— Так что вы сказали о машине? — спрашиваю, посуровев.
— Будет завтра с утра, в девять, — повторяет он. — Дай-ка свой адрес, чтобы он знал, куда подъехать.
— Записать хоть сумеете?
— Не беспокойся, — говорит он. — Герас крепко стоит на ногах.
Диктую адрес, повторяю несколько раз, чтобы не вышло ошибки, и, записав наконец, он спрашивает, но уже потише:
— Зарина согласна?
— Да, — успокаиваю его, — все в порядке.
— Молодец! — радуется он и, взбодрившись, заводит благодарственно-прощальную речь: — Дай бог тебе многих лет без печали, болезней и нужды! — он словно тост произносит, из ресторана вынесенный. — Пусть дом твой полнится изобилием, а все пути ведут тебя к счастью!
Отвечаю с чувством:
— Желаю тебе, супруге твоей и сынишкам, один из которых по пушной части, а другой по кожевенной, вволю накататься на белом мерседесе, выстланном изнутри шкурой белого медведя!
— Слушай, — подхватывает он, загоревшись, — дело говоришь! У тебя, случайно, нет кого-нибудь, кто может достать шкуру? За любые деньги — это для меня не важно!
— Есть, — обещаю, — достанем! Только не медвежью, а сусличью или хомячью в крайнем случае.
— Хороший ты парень, — вздыхает он, помолчав, — но в жизни тебе придется нелегко.
— Уже приходится, — усмехаюсь, — не беспокойтесь об этом.
Кладу трубку, и аппаратик мой серенький шлет ему короткие гудки-приветы.
Итак,
ЗАВТРА В ДЕВЯТЬ ПРИДЕТ МАШИНА.
Снимаю трубку, накручиваю диск — одна цифра, вторая, третья, четвертая, пятая:
— Да? — это Зарина отзывается. Стою, замешкавшись, и слышу: — Так и будем молчать?
Нажимаю на рычажок, размыкаю связь.
Я еще не говорил с ней и не знаю, как она относится к знахарству вообще и в применении к себе в частности, но понимаю, что в ее положении
ЛЮБОЙ ШАНС ХОРОШ,
и понимаю еще, что склонить ее к эксперименту будет тем легче, чем меньше времени останется ей на раздумья, и, следовательно, разговор наш должен состояться не накануне, а прямо перед отъездом, второпях — машина ждет! — и если само предприятие в целом вызывает у меня некоторые сомнения и скепсис даже, то в тактике своей я уверен полностью. Однако план мой замечательный предусматривает обязательное участие Фирузы, которая должна, во-первых, встретить меня утром, открыть дверь, а во-вторых, одеть Зарину, снарядить ее в дорогу и сопровождать, естественно. Снова набираю те же пять цифр, и снова мне отвечает Зарина, и я осторожно, словно она может увидеть меня, суетящегося на другом конце провода, кладу трубку и отхожу подальше от аппарата. Но коли в каждом деле есть элемент риска, значит, должен быть и элемент удачи или везения, если пользоваться терминологией картежников, и когда я набираю номер в третий раз, трубку снимает Фируза.
— Не говорите Зарине, что я, Алан, — предупреждаю. — Добрый вечер.
— Здравствуйте, — помедлив чуть, произносит она.
Слышу голос Зарины:
— Кто это звонит?
— Тетя Афаша, — отвечает ей мать, — говорит, в угловом магазине завтра будут давать мясо.
Правильно, улыбаюсь, именно д а в а т ь.
— С каких это пор ты с ней на «вы»? — спрашивает Зарина.
— Отстань ради бога! — сердится мать. — Не мешай! — и, обращаясь ко мне: — Да, да, слушаю тебя, дорогая!
— Я только что отбеседовал с Герасом, — сообщаю, — завтра в девять утра будет машина, поедем к лекарю. Но Зарина до самого отъезда ничего не должна знать, иначе дело может сорваться.
