— Здравствуй, — обрадовался встрече Николай. — Мне как раз тебя надо спросить об одном: твоя как фамилия?
— Фамилия? — насторожился шофер. — А зачем?
Николай объяснил вкратце.
— А-а… — Скосив глаза, шофер задумчиво повертел в пальцах папиросу. — Ну, спасибо тебе. Только зря ты хлопотал. Теперь уж все это ни к чему…
Зажег. Пустил длинную струю дыма.
— Развелись мы с Нюркой.
— Брось, — не поверил Николай.
— Да вот так. Хоть брось, хоть подними. Теперь я отдельно живу.
— А она?
— Она тоже отдельно. Там, на старой квартире.
Шофер пристально глянул на Колю Бабушкина и, уловив в его глазах другой, невысказанный вопрос, ответил:
— Он тоже съехал… Он как только узнал про все это — сразу съехал с квартиры. Уволился из гаража. И куда-то дальше подался на Север… Его Геннадием звать.
— Выходит…
Шофер, щурясь от едкого дыма, искурил папиросу до мундштука, до самой «Явы» и кинул наземь.
— Выходит какая-то совсем непонятная петрушка, — сказал он глухо. — Может, я зря на них подумал? Может, у них ничего и не было?.. Я из-за всяких этих сомнений с Нюркой развелся, а сейчас у меня, понимаешь, опять начались сомнения — задним числом… Может, у них и не было ничего?
— А ты сходи к ней, к жене, — посоветовал Коля Бабушкин.
— Нет. Не пойду, — покачал головой шофер. — Теперь мне гордость не позволяет. Я, видишь ли, с детства очень гордый. И нервы у меня совсем расшатанные.
Он снова полез за папиросой, но на полпути остановился, спросил:
— Ты на Пороги нынче едешь? А то садись — вместе поедем. Как тогда.
— Нет, — ответил Коля Бабушкин, — я сегодня еще не могу ехать. У меня тут, в Джегоре, есть один нерешенный вопрос.
— Ну, тогда будь здоров.
— Постараюсь, — сказал Коля Бабушкин. Почему-то в торжественный этот день все подряд стали интересоваться, когда же он — Коля Бабушкин — намерен возвращаться на Пороги.
Шел навстречу вдоль каравана груженых машин Василий Кириллович Черемных. Шел, как генерал вдоль строя, — широким победным шагом, на груди ордена, подбородок вправо. Только что руку не держал у козырька. И музыка покамест не играла.
Увидев Николая, он чуть сбавил размашистый шаг, подошел к нему и тут уж совсем по-штатски тряхнул за плечо, сказал:
— Поздравляю тебя, Николай.
Ну, Коля Бабушкин тоже не стал выгибать колесом грудь и орать: служу, дескать…
— Тебя тоже, — по-штатски ответил он. Черемных улыбнулся, взлохматил пятерней свои черные с проседью кудри и, помявшись чуть, задал вопрос:
— Ты когда собираешься ехать на Пороги? Сегодня?
Просто удивительно, до чего вдруг всех стало интересовать, когда же он — Коля Бабушкин — уедет отсюда, из Джегора?
Вот когда надо было оборудовать на заводе новый цех, когда понадобилось сколотить монтажную бригаду, когда потребовалось день и ночь работать на ударной стройке — тогда никто не спрашивал, надолго ли он, Николай Бабушкин, прибыл в Джегор и есть ли у него желание околачиваться тут три с половиной месяца. Ему сказали — надо остаться. И он остался. А теперь — еще не успел уйти на Пороги первый караван — все вдруг начали допытываться: когда, мол, ты уедешь от-сюдова?
— Я сегодня не поеду на Пороги, — сказал Николай. — И завтра тоже не поеду. У меня, Василий Кириллович, есть в запасе три неиспользованных выходных дня. Работала бригада, помните?.. Так вот эти неиспользованные дни я хочу использовать здесь, в Джегоре. Не возражаете?
Черемных отвернулся, посмотрел на готовые в путь, украшенные флажками грузовики.
— У тебя тут… личное дело?
(А стоит ли, товарищи, тянуть резину?)
— Мое личное дело находится в отделе кадров разведочного треста, — твердо сказал Коля Бабушкин. — А здесь, в Джегоре, у меня девушка, которую я люблю. Если хотите, я могу назвать ее по имени…
— Не надо, — быстро ответил Черемных. Нахмурясь озабоченно, он потащил из кармана цепочку часов.
— Опаздывает начальство.
— Начальство задерживается…
— Вот именно.
И как раз в этот самый момент в распахнутые заводские ворота, швыряясь грязью, на полном ходу влетел райисполкомовский «козлик». Из «козлика» выскочил Каюров.
Николай и Черемных направились было к нему.
Но Каюров — необычно взволнованный, стремительный, деятельный — уже подбежал к головной машине и, махая рукой в сторону ворот, что-то кричал шоферу.
Взвыл мотор «ЯАЗа», клубы синего дыма выметнулись из-под колес, машина рванулась с места. За ней — другая, третья… Каюров бежал вдоль колонны.
«Мост…» — коснулось слуха. Николай, не раздумывая, шагнул на проезжающую мимо подножку.
Позади — опамятовавшись — не в лад грянул оркестр.
Никудышная речка — Чуть. В сухое лето ее дно выступает наружу, бесстыдно оголяется, и на глинистом глянце отпечатываются следы трясогузочьих лапок. Осенью, в пору дождей, уровень воды в Чути повышается — чуть. А зимой она промерзает до самого дна.
Но весной…
Бывает человек — тише воды, ниже травы. Незаметный, робкий. Не то чтобы слово сказать поперек — вообще слова не скажет. Если все вокруг смеются, он лишь улыбается. Если все вокруг возмущаются, он лишь глаза потупляет. Не человек, а улитка — и то безрогая… Но однажды, при какой-нибудь коллективной вылазке за город, человек этот выпьет рюмку водки, хватит другую — и тут уж он так себя покажет, такой проявит характер, такую заведет карусель, что только держись. Никто глазам своим не верит: полно, да он ли это?..
У речки Чуть был подобный характер.
Когда Николай, весь забрызганный грязью, спрыгнул с подножки грузовика у моста, он своим глазам не поверил.
Еще не прошел лед. Угластые серые льдины — как выстреленные — неслись по реке, догоняли, врезались, вламывались, громоздились, лезли, старались утопить одна другую… Это было похоже на битву, в которой противники не идут друг на друга. — лоб в лоб, — а насмерть бьются, катясь лавиной в одну и ту же сторону. Как будто цель этой битвы заключается лишь в том, чтобы, опередив других, достигнуть устья и вырваться на печорский простор… Скорей, скорей! Бей, круши все подряд! Пробиться — или пусть никто не пробьется…
Но страшнее льдин была сама Чуть.
За полчаса вода поднялась на три метра. Река вздулась, вспухла. Рыжая, мутная, шальная, кипящая, верченая вода шла на берега взахлест. Уже неслись по течению бездомные лодки, смытые заборы, сорванные боны сплавной запани…
Теперь, как видно, Чуть решила расправиться с мостом. Она навалилась грудью, пытаясь с разбега его опрокинуть. Но сила воды ускользала меж свай, ей не хватало собранности, и с ходу сломить мост реке не удалось.
Тогда она метнулась вбок, к предмостью. Она попробовала плечом поддеть край моста, поднять, оторвать от берега и кинуть на стрежень. Закряхтели, сопротивляясь, опоры. Кряхтенье сменилось натужным скрипом. Стоном… Мост кренился, дрожал. Но пока он стоял, судорожно вцепившись в берег, вода не могла совладать с ним.
Будто убедившись в этом, Чуть принялась подкапывать берег. Глыбы земли отваливались, сползали, катились кубарем и рушились в быстрину. Обнажились сырые, трещиноватые, дряхлые бревна…
Среди людей, толпившихся у моста и наблюдавших за этим разбоем, пестрели красные околыши. Вся джегорская милиция явилась сюда — при свистках и наганах. Но что могла поделать милиция с одичавшей разгульной рекой?
— Как председатель паводковой комиссии, я приказываю… — услыхал Николай голос Каюрова.
Каюров и Черемных стояли друг против друга, лицом к лицу. Лицо Черемныха потемнело. Губы сжаты. Недобро подергивался подбородок.
Однако лицо Каюрова в данный момент было еще решительней, еще тверже. Скулы напряжены. Ноздри круглы. Козырек надвинут на глаза. В данный момент он не был похож на того — размякшего, расплывшегося в кресле, как тесто в квашне. Даже когда он гневался, сидя в. том кресле, гнев его напоминал пыхтенье перебродившего теста… Но в данный момент — в эту минуту опасности — он весь отвердел, подобрался. Будто затянул ремень до первой дырки. До той начальной дырки, после которой — год за годом, дырка за дыркой — отпускал…
В данный момент он внушал уважение.
Но когда головной самосвал колонны — с кумачовым транспарантом над кабиной «Привет строителям……города!» — развернувшись, скрежеща тормозами, стал задом съезжать к реке, когда его кузов начал медленно опрокидываться, когда новехонький керамзитовый блок, тронувшись с места, заскользил по железу, когда он рухнул, взметнул пенистый столб воды —
— Коля Бабушкин почувствовал, как что-то надорвалось в его душе.
Мост выстоял.
Такого половодья не помнили старожилы Джегора. Впрочем, старожилами Джегора считались люди, поселившиеся здесь три года назад. А до этого здесь никто не жил. И какие тут прежде бывали половодья, никто не знал. Может, и хуже бывало. Но джегорские старожилы не помнили такого половодья.
