По этой дорожке вошел, «покрутился на пятачке» комбайн, вместо гнущихся под ветром хлебов оставил копны соломы на высокой стерне и ушел на другое поле.
Паникратов шагал по следу, оставленному тяжелыми скатами комбайна. На полдороге между полями он остановился.
Сосновый лес, пусть даже он стоит у самой деревни, всегда кажется пустынным и диковатым. Оголенные однообразные стволы; без единой травинки, без молодых побегов кустарника, засыпанная мертвыми шишками земля. Высоко вверху, закрывая солнце, шумит хвоя под легким ветром. И странно среди такого леса встретить не медведя, не лося, с треском шарахнувшегося в сторону, а огромное сооружение, поблескивающее стеклом фар, выкрашенное в яркий красный цвет, с мостиком под брезентовым навесом, с массивными резиновыми колесами. Комбайн стоял посреди дороги, осев на один бок. Людей вокруг него не было видно.
На ближайшей сосне, нисколько не смущаясь присутствием невиданного в этой лесной глуши чудовища, работал пестрый дятел. Быстро, быстро, как швейная машина, он стучал клювом по стволу, останавливался, деловито косился на приближающегося Паникратова и снова принимался за дело, снова разносилась частая дробь по притихшему лесу.
«Эх, видать, намертво застрял». Паникратов подошел вплотную.
В холодке, у обочины дороги, прямо на мягкой хвое, подсунув под голову пиджак, спал парень. Паникратов тряхнул его за плечо.
— Давно сели?
— Чего?.. — Парень поднял голову, тыльной стороной ладони вытер с губ сладкую слюну. Хвойные иглы торчали в его спутанных волосах.
— Спрашиваю: давно так, на курортном положении, живете?
— А-а… Да вчера вечером залезли. Ребята за трактором ушли. Самим уже не выбраться.
— Сутки стоите. Ничего себе.
Парень совсем пришел в себя, поднялся, сердито стряхнул с пиджака приставшую хвою.
— Сбегу! Мочи моей нет! К чертям собачьим и с работой такой! — заговорил он.
— Это кого ж к чертям собачьим?
— Никого. Все опостылело! С поля, видать, идете, видели: пока идешь по этому полю от конца в конец, закурить не успеешь. Работали мы на нем всего три часа, а сидели сутки, может и еще двое суток сидеть придется. Так и выходит: три часа работаешь да три дня с поля на поле переезжаешь. Комбайн — степной корабль! На таком корабле не по нашим дорогам плавать. Только и делаешь, что откапываешь его, вытаскиваешь, слежки подкидываешь. Мучимся, надрываемся, а, глянь, к зиме и на штаны себе не заработаем… Сбегу!
— Куда же?
— Хоть на юг. Комбайнеры везде нужны.
— На обжитое место?.. А здесь кому обживать? Соседу? Не глупи. Давно ли ваши ушли за трактором?
— Да сразу… И вот ни слуху ни духу. Да и винить их нельзя. В такое время вырвать трактор — наплачешься.
Шумел по верхушкам сосен ветер. Спугнутый их разговором дятел стучал сейчас где-то в стороне. Паникратов обошел вокруг машины. Она, огромная, тяжелая, зарылась передними колесами в глубокую выбоину — пленница тихого, сонного леса! А ведь счастье людей, живущих в Кузовках, в ней, на нее, на такие вот машины надежда!
Паникратов сам отправился хлопотать о тракторе.
Он участвовал во всех совещаниях партийного актива, вместе со всеми подсчитывал: сколько прибыло механизмов, сколько они заменят людей. Он, как и все, радовался — сила! Перевернем землю!
Не так-то просто! От цифр на разграфленной бумаге до жизни большой путь. Тут нужен и пот и кровавые мозоли на руках.
Пока не было столько машин, не думалось как-то и о такой беде, что поля, разбросанные по лесам, слишком мелки, что дороги меж ними узки и разбиты, что сложный комбайн не прадедовский «вездеход» — волокуша без колес, с лошадкой в оглоблях.
Паникратов шагал один по лесу и думал о том, что жизнь идет, а вместе с ней приходят и трудности. Далеко еще не все слава богу, рано пока радоваться, где уж там рай земной!..
Их неожиданно вызвали вместе в обком партии. Паникратов догадывался, что этот вызов не случаен, — возможно, снова круто изменится его жизнь.
Выехали из Кузовков на райкомовской машине.
Даже на станцию, к поезду, секретарь райкома никогда не едет прямо, по дороге надо заглянуть в один колхоз, завернуть на поля соседей, отыскать нужного человека в третьем колхозе. Поэтому выехали «с запасом», прямо с утра, хотя поезд уходил вечером.
Игнат Наумов осторожно вел машину по валкому проселку. От дороги по склону к реке чинно спускались редкие молодые березки, зато с другой стороны на реку навалился высокий лес. И уж дальше, за рекой, — все лес, лес и лес, покуда хватает глаз. Вблизи он темный, вдали — дымчатая синь. Хвойный океан! Где он кончается, где начинается? Если спросить в деревне Лобовище, ответят не задумываясь: «Да тут же и начинается, за рекой, сразу». В Чапаевке скажут: «За полями на Вороньих Выпечках». На Былине, в каком-нибудь Даниловом Осичье, укажут на Крутую Горку: за ней-де пошел большой лес. Все привыкли считать, что лес начинается у их деревни, зато где конец его — только догадываются. В одну сторону он идет до Архангельска, в другую — через Урал, через всю Сибирь — до Владивостока, и там хвойный океан встречается с Тихим. Через всю страну растянулся лес, нет больше в мире таких лесов!.. Его пересекают железные дороги, в нем построены города, поднимаются копры угольных шахт, нефтяные вышки, домны. Лесной океан не дик, он обжит человеком! И в нем — маленький, неприметный Кузовской район, крошечная частичка бесконечно огромной страны.
Игнат осторожно спустил машину вниз по холму. Поехали среди зеленой ржи к видневшимся вдали крышам деревни Лобовище. Вдруг Игнат выругался:
— Эк, раскорячился на самой дороге! Затормозил.
Лошадь лениво тянула большущее, еще не обделанное, корявое бревно. Объехать нельзя было, пришлось остановиться.
— Это Неспанов! — узнал Роднев. — Что он такое тянет? Эй, Федот! Куда везешь?
Федот с готовностью перестал понукать лошадь, подошел к машине, протянул руку по чину — сперва Родневу, потом Паникратову, подумал и подал недовольному шоферу.
— Куда, спрашиваешь, везу? Да никуда. Хоть и вам подарить могу. Вроде лишняя вещь. На дровишки ежели израсходую. Помнишь, ель стояла промеж нашей и чапаевской землей? Тогда она никому не мешала, у нас — с краю, у них — с краю. А теперь Спевкин говорит: «Руби ее, Федот, объединимся — посреди земли окажется, мешать будет». Вот и удаляю.
— Ты б скорей удалялся, а то дорогу запер, — проворчал Игнат.
— Мигом. Папироской не угостите ли, товарищи? Пока с ней маялся, табачком израсходовался.
Роднев, улыбаясь, произнес:
— Год назад мы втроем — Груздев, Спевкин и я — вот под этой самой елью решили пойти к чапаевцам на выучку. Год, а такое чувство — десять лет прошло. Всего даже и не вспомнишь, что за этот год пролетело. Бешено несется жизнь в нашем «медвежьем» углу…
Паникратов долго молчал. Он вспоминал комбайн, застрявший на глухом проселке, крошечные поля — «житные пятачки» среди лесов. Сколько еще их вокруг Кузовков!.. Колхозы-то укрупняются, а поля остаются прежними, неудобными для машин. Леса выкорчевывать нужно, целины перепахивать… много еще придется воевать. Куда, на какую работу бросит теперь его обком? Он бы очень хотел остаться здесь.
— Да, горячо живем, — наконец, согласился он.
Машина обогнула телегу и помчалась среди ржи, тяжело склонившейся, с часу на час ожидающей ножа комбайна.
Орфография и пунктуация 1954 года сохранены. — Прим. OCR.
