На маленьком столике возле двери дожидались своей очереди запеченный окорок с розовой корочкой, большие блюда с холодцом и вареное мясо в чашках.
— Вот это по-нашему, по-российски, — басил Брагин, усаживаясь на стул, скрипевший под его тяжестью. — Такой стол и трогать жалко, а ведь придется. Верно, Марфа Ивановна?
Бабка, причесанная по-праздничному, в голубой поплиновой кофте с буфами на плечах, в черной со множеством сборок юбке, будто помолодела, с лукавинкой поглядывала из-под платка.
— Не осуди, Дорофеич, не осуди. Чем богаты, тем и рады!
— Все бы вам скромничать, — грозил ей пальцем лесничий.
Григорий Дмитриевич утром побрил голову, и теперь она, гладкая, желтоватая, блестела под электрической лампочкой. Ворот новой, не надеванной еще гимнастерки врезался в крепкую шею. Рядом с ним — Антонина Николаевна. Синее платье с короткими рукавами не закрывает ее острых локтей. Губы немного подкрашены, и это старит ее. На груди многоцветно вспыхивает камешек в маленькой брошке.
Игоря посадили между мамой и молчаливой, немного испуганной Соней. У Соломоновых гости бывали редко и угощали их обычно чаем. Сейчас девушка была просто подавлена и огромным столом с пузатыми графинами, с дюжиной бутылок вина, и громовым басом лесничего Брагина, и обществом взрослых, среди которых видела недавних своих учителей. Она побаивалась смотреть туда, где сидела завуч школы, женщина средних лет и весьма строгих правил, от которой Соне часто доставалось за пропуски уроков.
Первый тост за хозяина дома произнес смуглый, жуковатый Магомаев, преподаватель физики. Шел ему уже четвертый десяток, но до сих пор каждый год влюблялись в него романтичные десятиклассницы, покоренные горячим блеском восточных глаз.
Игорь не слушал длинного замысловатого тоста. Посмеивался над Соней. Налил ей вина в большую рюмку и убеждал шепотом, что первую обязательно положено пить до дна. «Напоить ее до положения риз, чтобы в драку полезла, — весело думал он. Захотелось расшевелить эту тихоню с мировой скорбью в глазах. — Достану огня из нее», — решил Игорь.
После первой рюмки гости притихли, взялись за закуску.
— Яблоки, яблоки берите, — потчевала Марфа Ивановна.
— Погоди, мать, до всего доберемся, — угрожал Брагин.
Дядя Иван неуклюже ухаживал за строгим завучем, навалил ей сразу полную тарелку винегрета, селедки и соленых грибов.
— Допей, допей, — уговаривал Соню Игорь.
— У меня уже голова кружится.
— Пройдет. У всех так сначала. Знаешь, как студентки пьют? Кружками, похлеще ребят. Особенно медички, — врал Игорь. — Тренируйся сейчас, а то пропадешь.
Это подействовало, Соня допила. Мать, заметив, дернула Игоря за рукав.
— Смотри мне. Отвечаешь за Соню.
— По второй пора! — гудел Брагин. — Иван, действуй!
Скоро Соня охмелела, влажно зарумянились щеки, повеселели глаза, выступил на лбу пот. Она тоненько смеялась, слушая Игоря. А его вдруг охватила беспричинная злоба к ней, ненужной ему, чужой, потной, грудастой. Локтем чувствовал ее горячий бок. Усмехнувшись, нашел под скатертью ногу Сони. Ладонь скользнула под юбку. Хотел ущипнуть — не поддалась тугая гладкая кожа. С холодным злорадством смотрел на девушку, ждал: оскорбится, вскрикнет. Но на ее лице удивление сменилось улыбкой, раскрылись мокрые губы. Только порозовела сильней да опустила глаза.
Игорь, сунув руку в карман, долго вытирал пальцы о носовой платок. Злость, всколыхнувшая его, затихала, уходила вглубь.
За столом сделалось шумно. Не было уже общей беседы, говорили, спорили, разбившись на группы. Гости помоложе ушли в соседнюю комнату танцевать. Магомаев пригласил Соню. Игорь ел, с интересом следя за подвыпившими гостями. Строгий завуч — старая дева — привалилась плечом к дяде Ивану. Тот истово, серьезно слушал ее рассуждения.
— Годы, понимаете, годы жаль. И так мало сделано, так мало. Сидишь вечером одна, подводишь итоги…
Из неразберихи голосов вырывались обрывки фраз:
— Марфа Ивановна, за ваше…
— Свининку люблю, свининку…
— Все мир да мир, прожужжали все уши. И в газетах, и по радио. А знаете, что старики думают: если часто про мир говорят, значит, войны жди…
— В таком разе я, Марфа Ивановна, один выпью…
— Против русского мужика никто не устоит, — доказывал лесничий Брагин. — Русский, он прирожденный боец. У нас и одежда солдатская, обратите внимание. В Европе там народец мягкотелый, штиблеты да галстуки. А у нас — сапоги. Только рубаху на гимнастерку смени — и сейчас в строй. Сегодня с косой, а завтра с винтовкой.
— Эй, танцоры, еще по рюмке! Наливай, Дорофеич!
— А может, хватит, мужчины?
Черный Магомаев, появившийся в дверях, крикнул гортанно:
— Кто говорит хватит? Зачем на столе водка?! Пей водку! — и, гикнув, пошел вприсядку:
Эх, пить будем, я
Эх, гулять будем,
А смерть придет —
Помирать будем!
Испуганная, спиной пятилась от него Соня.
— Абрек, кинжал дать?
— Ножик ему!
— Не надо кинжал, я мирный. Рюмку за пляску! Григорий Дмитриевич, разрешаешь?
— Безвозбранно.
Снова уселись за стол. Шли теперь под горячую закуску: жареную гусятину с капустой.
— Марфа Ивановна, голубушка! Вы волшебница, а не хозяйка. Я вам волка за такое угощение привезу, — обещал расчувствовавшийся Брагин.
Соня горячо шептала в ухо Игоря:
— А Магомаев танцует как замечательно… На уроках строгий был… Он мне руку поцеловал.
— Ну и дурак, — сказал Игорь.
— Почему? Неудобно, да?
Булгаков только хмыкнул: прикасаться губами к этой холодной мокрой руке? Тьфу!
Спели хором несколько песен и перешли в другую комнату, ожидая, пока женщины соберут чай. Брагин пустился в пляс. Выпятив живот, уперев в бока могучие руки, шел, притопывая, по кругу, бил чечетку, оглушительно рвал слова:
Эх, топор, рукавица,
Жена мужа не боится,
Рукавица и топор —
Жена мужа об забор!
— Обирючел ты совсем, Егор, в лесу сидючи, — щурила глаза Марфа Ивановна. — И песни-то у тебя разбойные.
— А я и сам Соловей-разбойник, Муромца на меня нету!
— Так свистни!
— Р-разойдись, оглушу!
Игорь вышел в сени взять из кармана пальто спички, но там сидели на сундуке дядя Иван и потерявшая свою строгость завуч. Они смутились. Игорь поспешил уйти. В комнате танцевали под патефон. Длинный носатый землемер, выставив локти, осторожно водил Соню. Григорий Дмитриевич тяжело и неуклюже топтался возле Антонины Николаевны. Мама улыбнулась Игорю, кивнула из-за плеча отца.
Возле накрытого к чаю стола сильно захмелевший Брагин обнимался с Магомаевым, басил:
— Друг, мы с тобой Маннергейма били?
— В клочья! — кричал Магомаев, страшно сверкая глазами.
— Мы этих… разобьем… Этих японцев, — покачивался Брагин. — Ты, друг, волков ко мне приезжай бить!
— Разобьем! — обещал Магомаев. — Завтра приеду, всех разобьем!
Игорь послушал, побрел на кухню. Им опять овладело тоскливое чувство одиночества. Захотелось выйти на улицу, в тишину, на чистый морозный воздух. Закрыл на минуту глаза: смутно всплыло перед ним лицо Ольги, косы, переброшенные через плечи. Он затряс головой, чуть не застонал от боли, стиснувшей сердце. Схватил графин, опрокинул его над стаканом и, не глядя сколько, выпил до дна водку, даже не почувствовав ее крепости. Взял огурец.
Растрепанная, красная вбежала Соня, крикнула со смехом:
— Вот ты где, обжора! Не наелся? А там чай пьют.
— Хочешь я провожу тебя? — хмуро спросил Игорь.
— Меня? — вытянулось ее лицо. — Но…
— Времени знаешь сколько? Одиннадцатый уже. Да и надоело мне здесь. Пойдем, что ли?
— Пойдем, — вяло согласилась она.
Игорь первым вышел во двор. Жадно хватал ртом холодный воздух, чувствуя, что от него ясней становится голова.
— Погуляем? — предложила Соня. — Я очень лунные ночи люблю. Все так неестественно, красиво. Как в театре. А тебе нравится?
— Ну, еще бы, — рассеянно ответил Игорь. Он думал, что и Ольга, может быть, вышла сейчас на улицу. Вот бы встретить ее! Или просто пройти хотя бы мимо Дьяконских… Если есть свет — стукнуть в окно. В темноте Ольга ничего не увидит, а он увидит ее.
Торопил Соню, даже подтолкнул, когда она остановилась. Девушка обиделась и замолчала. Игорь довел ее до почты, пожал руку и пошел в нижнюю часть города. Боялся сейчас одного — не пропала бы решимость.
Под валенками звонко хрустел снег, и звук этот, казавшийся слишком громким в ночной тишине, пугал Игоря. Он поднял воротник пальто, чтобы не узнали прохожие. Свернул в переулок, посмотрел направо, налево — никого нет. Перемахнул через невысокий забор, по колено в снегу выбрался к колодцу, на скользкую ледяную тропинку. «Сейчас или никогда… О Вите спрошу», — пронеслось в голове.
