— Ты говоришь о явлениях другого порядка. Тут превалирует инстинкт, а не философия. Но все-таки это в какой-то мере шаг ко второй категории восприятия, когда человек начинает видеть и понимать всю сложную взаимосвязь фактов и явлений. Это, дружище, самый тяжелый период. Понимаешь все и ничего не понимаешь. Ну, например, погасла спичка. Пустяк, да?
— Пустяк.
— А у меня это сразу вызывает серию вопросов и ассоциаций. Почему погасла? Плохо пропитана серой? Фабрика экономит. У хорошего дела — экономии материалов — появился другой конец и бьет по людям. Если хочешь, эта гаснущая спичка имеет даже политическое значение. В руках зарубежного пропагандиста она явится доказательством, что Советы неспособны делать даже хорошие спички… Возникает мысль, долго ли еще человечество будет пользоваться столь примитивным средством, чем и когда будут заменены спички; вспоминаются огромные пожары, возникшие от крохотного огонька и уничтожившие целые города…
— Хватит! — перебил Игорь. — Понес ты, как лошадь невзнузданная.
— Погоди, слушай. Самое главное, что я будто и не думаю обо всем этом. Все возникает мгновенно в различных клетках мозга. Возникает и пропадает, вытесняется другим. И так непрерывно.
— Ты это серьезно говоришь, а? — нахмурился Игорь.
— Вполне.
— Тогда мне просто, жалко тебя. Представляю, сколько у тебя возникает этих… ассоциаций, ежели действительно умрет какая-нибудь Авдотья Филипповна. Рой! Туча! С такой головой в желтый дом — прямая дорога.
— Вообще это очень трудно, — отозвался Альфред, протирая платком очки. — Но я доволен. Глубже осмысливается мир.
— Ну, а третья твоя категория — это уж, наверно, совсем гроб с музыкой? — предположил Игорь.
— Ошибаешься, наоборот. Люди третьей категории способны сразу воспринимать явления и в их простоте, и в их сложности. Понимаешь, человек познает факт. И без особых усилий сразу улавливает, определяет всю его многогранность, взаимосвязь с другими фактами и явлениями, ретроспективу и перспективу. Человек просто и без усилий воспринимает сложное и делает выводы. По-моему, это и есть достоинство великого ума.
— Ты-то лично как, дойдешь до жизни такой? — спросил Игорь.
— Откровенно говоря, не знаю. Пока что у меня в голове сумбур. Нет у меня духовной точки опоры, и в этом, видимо, вся беда. Раньше была идея: марксистское учение, построение коммунистического общества. А теперь и это стало для меня сложно и смутно.
— В комсомоле ты не был зря.
— Думаешь, помогло бы?
— Факт. Потерся бы среди ребят, подучился.
— Я учусь. И чем глубже забираюсь в дебри социальных вопросов, тем сильнее запутываюсь.
— Тогда не читай книги, а долби свою математику.
— Не могу. Мне вот предлагали: вступай в партию. А я не стал. Просто так, чтобы билет носить, вступать не хочу. Разберусь во всем, найду правду, тогда решу. Вступлю, если поверю в идею весь без остатка, и сердцем и головой.
— А если нет?
— Буду думать, искать.
— А чего искать? Надо, чтобы все люди были равны и всем жилось хорошо. Вот и правда.
— Слишком общо, Игорь. Это извечные идеи. Ты же знаешь, что еще Иисус Христос их проповедовал. Христианство потому и завладело умами на много столетий, что счастье и равенство обещало. Потом опошлили это учение, заставили служить корыстным целям.
— Тоже высказался. Христианство — это дым, мечта, рай на том свете. А наше учение на фактах стоит, на экономической основе. В нашей программе все ясно: и чего надо добиваться, и как добиваться.
— Счастье — его беречь надо, оно хрупкое, тонкое. Люди дерутся из-за него и не замечают, как топчут, ломают в азарте это самое счастье: и свое, и чужое.
— Что же ты предлагаешь?
— Не знаю я… Убедить бы людей и за границей, и наших. Жизнь человека коротка, надо, чтобы проходила она спокойно. Пусть люди отбросят жадность, корыстолюбие, злобу, будут добры и терпимы. Ведь земля велика, все могут жить в достатке.
— Ну, убеди, — насмешливо отозвался Игорь. — Гитлера убеди, Круппа, Рокфеллера.
— Нужно убедить, — тихо и горячо произнес Альфред, прижимая к пухлой груди руки. — Нужно, Игорь. Иначе не будет конца жестокости, войнам.
— Неправда! — рывком сел Игорь. — На жестокость — жестокость, на силу — силу. Не ты первый убеждать собрался. Пробовали и без тебя, да не вышло. Мы по-другому будем: кто не гнется — сломаем.
— Это кто — мы?
— Ну… — Булгаков смешался. — Мы вообще, комсомольцы, народ.
— Ты пойми, я же добра хочу.
— А я — зла? Мне тоже хочется, чтобы люди одевались красиво, музыку слушали, каждый день шоколад ели и работали по четыре часа. И чтобы на всей земле так. Захотел: поехал в Африку, древний Карфаген изучать. А там никаких колоний, все живут в свое удовольствие. И чтобы везде один язык был. Тогда совсем здорово.
— Вот, — вздохнул Альфред. — Цель у нас с тобой одна, а пути разные.
— Ничего, до третьей своей категории доберешься и путь найдешь. Совет дать?
— Ну?
— Мужчина ты здоровый, ноги и руки у тебя — во! Ешь много, двигаешься мало. Съездил бы в колхоз, повкалывал бы там. Мускулатуру набьешь, на людей посмотришь. Ты же, кроме Москвы да Крыма, не был нигде.
— А ты?
— Я хоть знаю, на чем хлеб растет.
— Это и мне известно.
— Ну, а манная крупа на чем?
— Гм! — Альфред почесал за ухом. — Раньше говорили, что с неба сыплется, — попробовал отшутиться он.
— С неба, тоже знаток, — презрительно скривился Игорь. — Мак видел? Черные зернышки в коробочке?
— Видел на даче.
— Вот и манная крупа так растет, только коробочки побольше да дырки покрупней.
— Правду говоришь?
— А ты энциклопедию посмотри.
— Обязательно, — сказал Альфред.
— Эх, разве вы живые люди тут, в городе? Одушевленные приборы, вот вы кто, — сердито ворчал Игорь, зашнуровывая ботинки. — Плесенью тут обрастешь с вами. Пойду хоть понюхаю, как свежий снег пахнет.
* * *
И вот сдан, наконец, последний зачет. Игорь съездил в институт, простился с ребятами. Потом до самого вечера ходил с Настей по магазинам, покупал пуговицы, крупу, шапку для Славки — все, что просила в письме мама. Для отца — охотничий нож. Людмилке — цветные карандаши.
Настя оставалась на каникулы в Москве — не имела денег на билет. Игорю неловко было перед ней, старался поменьше говорить об Одуеве.
Уложив покупки в чемодан, долго сидели в комнате, не зажигая света. На батарее сушились Настины ботинки. Девушка, прижавшись лбом к стеклу, следила за снежинками, косо летевшими по ветру. Сказала негромко:
— У нас по пруду ребята сейчас на коньках бегают. А вербы белые, тихие, как заснули.
Игорь, облокотившись о подоконник, посмотрел на нее. У Насти на подбородке дрожала маленькая светлая капля. Сорвалась, упала, горячая, на руку Булгакова.
— Ты к нашим зайти не забудь, — сказала девушка. — Конфеты в кульке розовом, на самом дне.
— Ладно, — насупившись, буркнул Игорь. — Я бы и сам не поехал. Знаешь ведь, мать просит.
— Расскажешь потом про все. — Настя тесней придвинулась к нему. — Лучше бы куда-нибудь в другое место уезжал. Легче бы мне было.
— Да что ты в самом деле! Всего на двенадцать дней расстаемся. Разве это срок? Люди по три года в Арктике зимуют… В тюрьме по десять лет сидят…
— Ну и сидел бы, а я ждала…
— Какая же ты глупая! — засмеялся Игорь, обнимая ее. — Прямо форменная дуреха!
— Ты часто говоришь мне об этом.
— Не выношу умных.
— Мне лестно слышать.
— Не дуйся, а то поругаемся.
— Некогда нам ругаться, — через силу улыбнулась девушка. — На вокзал ехать пора.
Поезд с Курского уходил после полуночи. На обширной площади было безлюдно, стояли несколько засыпанных снегом такси. Постовой милиционер, согреваясь, топтался у фонаря. Под навесом тесной кучкой сбились носильщики.
Посадка уже началась. В вагоны лезли крикливые бабы в нагольных шубах, тащили мешки, деревянные чемоданы. Игорь пробился по коридору. Забросил на свободную полку вещи и вышел на перрон. Настя одиноко притулилась возле закрытого ларька, зябко поводила плечами. Платок был покрыт снегом, белые пушинки оседали на выбившиеся волосы.
— Совсем нет провожающих, — сказала она.
— Поезд недалеко идет, в Серпухове все сходят.
— Ты хоть вспоминай меня, Игорь.
— Конечно, чудачка!
Ему представилось, как пойдет сейчас усталая Настя в своем коротком холодном пальтишке по темным и скользким улицам, будет трястись в пустом промерзшем трамвае. Игорь завтра будет дома, среди своих. А она? Без него, наверно, не сходит даже в кино.
— Настенька!
— Что?
— Холодно тебе? — Он расстегнул пальто. — Давай согрею.
— Не надо, уже звонок был.
