— А знаешь, так зачем она была здесь?..
— Я тебе сказала,— нахмурив брови, ответила Ольга.
Она ожидала, что сейчас Николай убьет ее и Афоню обидными словами, и приготовилась. А он, продолжая есть и смотреть куда-то в сторону, точно пряча свои глаза от взгляда жены, строго сказал:
— Вот что Ольга. Чтобы это было в первый и последний раз. Чтобы эта шлюха на пороге нашем не показывалась. Понятно?
Ольга молчала. Лицо ее вспыхнуло. А Николай, мрачно сдвинув брови, от чего на переносице образовалась глубокая складка, продолжал все тем же жестким голосом:
— Стыдно. Со всякой шушерой водишься... Ты запомни раз и навсегда, что ты мужняя жена, а она...
— Кто она?..
— Маклаковская содержанка!
Николай шумно вылез из-за стола и направился в спальню.
— Все сказал?..— спросила Ольга, провожая его презрительным взглядом.
— Да, все...
— А я тебе скажу, что ты неумно сказал.
— Ладно, потом смеряем у кого ум большой, а у кого маленький.
Ольга стала убирать со стола. На сердце легла тяжесть.
Давило присутствие мужа, давили и стены этого дома.
— Неужели ты не знаешь, в каком положении мы были прежде? — спросила Ольга дрожащим голосом.
— Знаю...— холодно прозвучал ответ мужа из-за перегородки.
— Значит, не знаешь... Какой ты после этого человек... Говоришь про свободу. Кто тебе поверит, что ты любишь ее?
— Пожалуйста, не верь.
— Слушай, Николай,— заговорила Ольга, подойдя к двери спальни.
— Ну, чего еще?..
— Я тебе вот только что скажу. Если бы ты был содержателем Афони, тебя бы похвалили и ты бы похвастался: «что вот-де, я какой, какую девку завоевал». И тебя бы впустили в любой дом... А ее...— голос Ольги иссяк. Она чувствовала, что вот-вот сейчас разрыдается.— А ее... оплевали, опозорили и приклеили ей имя содержанки, любовницы!
— Ну, ладно, довольно! — мрачно оборвал Николай.
Ольга отвернулась и, утирая слезы, пошла в кухню.
В дверях показался Стафей Ермилыч. Он подошел к снохе и, заглянув ей в глаза, спросил:
— О чем, золотко мое?..
— Так... Пустяки, тятенька.
— Значит, не пустяки, коли заревела.— Стафей Ермилыч шагнул к спальне.— Дома?.. Ты чего это? Чем обидел бабу?
— Не обижал я ее.
— А она ведь ревет.
— Значит, глаза на мокром месте.
— Эх ты-ы... Смотри у меня. Я тебе обижать ее не дозволю.
Ольга оделась.
— Ты куда, Оля?..— озабоченно спросил Стафей Ермилыч.
— Як маме, тятенька, я ненадолочко... Скоро вернусь.
Старик проводил ее до ворот и во дворе с тревогой спросил:
— Ты все-таки скажи мне, в чем дело?
— Так... ты, тятенька, не тревожься, все пройдет.— Но у ворот она сказала: — Нелюбы мы друг другу, тятенька, ушла бы я от вас хоть сейчас, только мне тебя жалко...
Уже было темно и по-весеннему пахло оттаявшей землей. На улице было пустынно и тихо, только издали прилетали неясные звуки от завода, словно там ворошили железо. Земля была черная. Местами в освещении косых лучей, падавших из окон домов, блестели лужи, похожие на тусклую медь. Чувствовалась близость мая. Ольга шла медленно, думая о жизни. Собственно, будто ничего не произошло. Все, как было, так и осталось. Только стало возможно без опаски говорить правду. Но все ли это?.. В душе возникало неясное ожидание чего-то нового. Почему-то вдруг вспомнился Добрушин Павел Лукоянович. Где-то он? Жив ли?.. Захотелось видеть его, говорить с ним. Этот образ точно осветил ее сердце. Думалось, что если бы он был тут, то жизнь пошла бы действительно по-новому.
Лето прошло в тревоге. Чаще и чаще ревели гудки на заводе во внеурочный час.
В одну из осенних ночей что-то грохнуло вдали. Испуганно дрогнули в окнах стекла. Ольга наскоро оделась и вышла на улицу. Николая дома не было.
Со стороны завода слышались редкие выстрелы. Бледнозеленоватой звездой в черное небо взлетала ракета. Сквозь косматое облако выглянул серебряный серп луны и облил тусклым светом деревья соседнего сада; они тревожно зашумели полуголыми ветвями. В центре города снова треснуло несколько выстрелов.
Ольга еще несколько времени простояла, зорко всматриваясь в темь ночи и прислушиваясь. Но молчала ночь. Только чуть пошумливал сырой, холодный ветер.
Всю эту ночь Ольга долго не могла сомкнуть глаз. Не спал, должно быть, и Стафей Ермилыч. Ольга слышала, как он ворочался, покряхтывал, вздыхал, кашлял. Думалось, что с Николаем произошло что-то. Она несколько раз вставала, подходила к окну и всматривалась в потемки осенней ночи. Часы пробили уже четыре. Вспомнился недавний разговор с Николаем о том, что он желает вступить в Красную гвардию.
За последнее время Николай изменился. Он стал разговорчивый и даже ласковый. Раз добродушно напомнил ей о своей ревности к отцу.
— Ты не говорила ему?
— Нет.
— То-то. Сдуру я в ту пору это сказал.
Николай пришел утром и принес с собой винтовку. Стафей Ермилыч, с любопытством смотря на ружье, спросил:
— Это что?
— Ружье,— Николай улыбнулся.
— Я вижу. Зачем оно у тебя?
— Нужно... Расскажу все.
За чаем Николай рассказал, что сегодня ночью арестовали весь комитет. Разоружили меньшевиков и эсеров-красногвардейцев.
— И ты?
— Я ходил заложников брал. Маклакова купца забрали.
— А-а!.. Так его и надо, пса!..— воскликнул Стафей Ермилыч.
— Сына бы тоже надо,— сказала Ольга.
— Нет его, скрылся — удрал.
После чая Николай, усталый, сразу свалился в постель. Ольга как-то по-особенному оберегала сон его, ходила тихонько, на цыпочках. А после полудня осторожно его разбудила.
— Коля, три часа, ты велел разбудить.
Николай встал, торопливо оделся и, захватив с собой винтовку, пошел. Ольга взяла его за лацканы пальто и озабоченно проговорила:
— Смотри, береги себя, Коля.
— Ну-ну, не беспокойся,— рассеянно ответил он.
В этот день к Сазоновым прибежала Степанида. Она заботливо спросила:
— Живы, здоровы?
И с довольной усмешкой сказала:
— Посмотрела бы ты, какой переполох в нашей обители святой! Попа Михаила арестовали. Он только проповедь сказал, что антихристы пришли, великий пост назначил. Зазвонили, как в пост, и молитвы великопостные начали читать. Явились красногвардейцы и тут же с амвона его и взяли. Увели... О, что было-о! Васса в обморок упала, в притворе церкви свалилась. Не было у меня воды. Вылить бы ведро холодной, сразу бы очухалась...
Весна 1918 года принесла грозные события. Заговорили о восстании чехословаков. Рабочие поспешно вооружались. На железнодорожной станции торопливо бегали паровозы, возле мастерских, стуча молотками, рабочие сооружали из железных угольных вагонов-арб бронепоезда. Часто орали тревожные гудки завода. В их грозном реве был слышен настойчивый призыв.
У Ольги почему-то исчезли теперь боязнь и думы о завтрашнем дне. Пусть ощущается недостаток в хлебе, пусть ее ботинки продырявились и купить их негде и не на что — эта нужда ей казалась легкой. Ей не жаль было прежних магазинов с обилием товаров. Все равно эти товары были не для нее. Она только могла с завистью смотреть на них.
Николай теперь реже стал бывать дома — он жил в казарме отряда. На нем появилась серая шинель, на голове — шапка с нашитой наискось красной лентой. Эту ленту ему нашила Ольга. Нашила и, улыбаясь, примерила на себя.
— Хорошо? — спросила она мужа и по-военному прошлась по комнате.
Она забыла все обиды, нанесенные ей Николаем, и теперь жила новой жизнью, полной больших, но радостных забот. Правда, порой он бывал к ней невнимателен и даже суров, но она думала, что ему теперь не до нее.
Раз пришла Степанида и сказала, что у них в монастыре снова появился отец Михаил.
— Опустили чорта. Ну, зато проучили, должно быть. Ласковый стал. И начальство монастырское тоже. Такое стало покладистое. Казначея разговорилась со мной. А будто я не чую, что от нее волком пахнет.
Помолчав, Степанида сказала с тревогой в голосе:
— Они к чему-то готовятся. Прошлый раз ночью, сказывали, будто привезли чего-то на четырех лошадях и упрятали под церковь. Все делали тайком, никто и не знает, что они привезли. Хитры, проклятые.
Николай пришел озабоченный, серьезный и сообщил:
— Ходить теперь мне будет некогда... Пока что разместились в монастыре... Ну... если внезапно исчезну, .значит, послали на фронт. Так и знайте.
Старик заплакал. Он перекрестил сына на прощанье.
— Иди, Коля. Благословляю... Крепче стойте. За свое дело воюем. И я завтра тоже пойду на фронт. Работать пойду. Хоть и стар, но все-таки что-нибудь и сделаю... Заменю мало-мальски кого-нибудь.
— А мне можно прийти к тебе? — робко спросила Ольга, когда вышла во двор проводить мужа. Она обняла его и поцеловала. Она чувствовала себя виноватой перед ним. Он теперь казался ей другим человеком: его темные глаза, когда-то холодные и упрямые, теперь светились мягко и ласково. Она пожалела, почему это чувство не возникло в ней прежде. Ей даже хотелось сказать ему: «Ты прости меня, я тебя не понимала».
