Старый чувячник говорил спокойно, неторопливо, в его голосе звучали боль и горечь. Но тетя Нато все равно никак не могла успокоиться.
— Да как он посмел! — возмущалась она, нервно ломая пальцы. Потом обратилась к старому чувячнику: — Уж не думает ли он, что мы сироты безродные! Мой зять на фронте воюет с фашистами. Каждую минуту смотрит смерти в глаза, а этот пристроился в тылу и на нашу квартиру зарится!
Позиция тети Нато была ясна, и старый чувячник поднялся, прощаясь, почтительно пожал протянутую руку, остановившись на пороге, даже за что-то поблагодарил тетю Нато и вышел. Лука не шибко смыслил в квартирном обмене. Ему было все равно, где жить, в одной комнате или в пяти. Его потрясло совсем другое.
Из тетушкиных слов он понял, что их семья имела покровителя, сильного, непобедимого. Достаточно только упомянуть его имя, чтобы многих заставить отступить. Этим покровителем был его отец, и, главное, это признавала сама тетя Нато.
Лука внезапно растрогался и на цыпочках вышел из комнаты, чтобы не раздражать и без того расстроенную тетушку. Он сел на подоконник спиной к окну и увидел через открытую дверь, что тетя Нато дрожащей рукой наливает в стакан какие-то капли. Лука сейчас сожалел о своем давешнем упрямстве. Тетя раза три попросила его пойти с ней на кладбище, а Лука не пошел, заявил, что ему надо готовить уроки. Но в учебники он даже не заглядывал. Все воскресенье бездельничал, сидя на балконе или во дворе под липой.
Накануне Лука услышал от Андукапара интересную новость: оказывается, к дяде Ладо явилась женщина неопределенной национальности, возраста и профессии, привела с собой девочку лет пятнадцати-шестнадцати и сказала, что это его внучка. Я, говорит, не только ее, но и себя одну прокормить, не в состоянии. Оставила девочку и ушла. Ничего, говорит, не поделаешь, как-нибудь присмотрите за своей внучкой. Крепко задумался дядя Ладо — как же это он до сих пор не знал, что у Котико была жена и такая взрослая дочь?! Котико приходился ему пасынком: когда дядя Ладо женился, у его жены был уже довольно взрослый сын, и вполне вероятно, что дядя Ладо ничего не знал о его жизни, потому что юноша рос замкнутым, молчаливым, хмурым и необщительным. Дядя Ладо потребовал, оказывается, свидетельство о браке, а женщина неопределенной национальности отвечала: какое там еще свидетельство, я была любовницей Котико, а если вы не верите, что это его дочь, напишите ему, он вам ответит.
Эта история весьма заинтересовала соседей. Лука давно не видел, чтобы все так дружно высыпали во двор. Его самого эта новость тоже не оставила равнодушным. Он сидел под липой рядом с Коротышкой Рубеном и время от времени поглядывал на балкон дяди Ладо. Рубен знал об этой истории не больше других и не особенно старался получить какие-нибудь дополнительные сведения. Он больше переживал из-за своих голубей.
— Что делать, — вздыхал он, — корм достать невозможно, наверно, придется всех продать.
Соседи, и в том числе Лука, напрасно томились в ожидании. Дочка Котико, как видно, показываться не собиралась. Только дядя Ладо вышел на балкон и, глядя на Куру, несколько раз подряд затянулся самокруткой.
Наутро по дороге в школу Лука поздоровался с Рубеном, сидевшим под липой. Лука очень удивился и даже заподозрил неладное, когда вежливый Коротышка не ответил на приветствие. Теряясь в догадках, Лука приостановился, и еще большее удивление отразилось на его лице.
Рубен плакал, по безбородому, сморщенному личику текли слезы. Лука подошел к нему и спросил:
— В чем дело, Рубен, почему ты плачешь?
— У меня голубей украли! — не сразу выговорил Коротышка, вытирая кулачком слезы.
Дверца зеленой голубятни была открыта. Этой ночью сломали, говорил Рубен, вместе с Лукой осматривая выломанную дверцу. Опустевшая голубятня пахла заплесневелым хлебом и птичьим пометом.
В такую минуту трудно найти слова утешения. Как ни ломал голову Лука, он лишь невнятно пробормотал, что искренне сочувствует Рубену. Лука и в самом деле жалел Рубена и был огорчен. Хотя Коротышка и трясся над своими кормильцами голубями, он все же иногда разрешал брать их с собой на стадион. И Лука не раз уносил птиц за пазухой и выпускал их, как только забивали первый гол. Потом он всегда тревожился: а вдруг голуби не отыщут своего дома и потеряются? Но тревога оказывалась напрасной. Едва войдя во двор, он видел гордо улыбающуюся физиономию Коротышки Рубена — и понимал, что голуби не заблудились и безошибочно сели на черепичную крышу своего дома.
— Сколько их было? — спросил Лука.
— Двадцать пар, — не задумываясь, ответил Рубен.
Лука сочувственно покачал головой и нехотя побрел к воротам; расстроенный голубятник, ковыляя за ним следом, продолжал жаловаться. Коротышка еще не совсем расстался с надеждой. Если их не съедят, говорил он, или не запрут на несколько месяцев, то они непременно вернутся, пусть даже не все, но наверняка больше половины. И правда, четыре голубя прилетели через неделю. Бедняжки были очень грязные, голодные и усталые. Судя по всему, они проделали долгий путь, прежде чем добрались до старого гнезда. Потом вернулись еще три голубя, они выглядели так же, как те, которые прилетели раньше. Коротышка себя не помнил от радости, но торжество его оказалось преждевременным: из сорока вернулись только семеро.
В тот день Лука, разговорившись с Рубеном, опоздал на первый урок. Он еще по дороге понял, что опаздывает, если бы он даже бежал изо всех сил, все равно не успел бы к звонку, и поэтому спешить не стоило.
Школу перевели на Бельгийскую улицу. Здание было вполне приличным, но узкие коридоры и маленькие классы не шли ни в какое сравнение с прежней школой. На переменах крошечный дворик безжалостно ограничивал возможности ребячьих шалостей и развлечений. Единственное преимущество нового помещения заключалось в том, что оно находилось ближе, и Лука выходил из дому на десять минут позже.
Если он опаздывал, то бежал напрямик по маленькой узкой улочке. Такой путь был бы очень удобным, если бы не низкорослый чернявый мальчишка, который не давал Луке проходу. Этот мальчишка, с густыми бровями и черным пушком под острым носом, наводил на Луку ужас. Он останавливал его в самом начале улицы и тотчас отбирал портфель. Оставлял себе резинку, карандаш, ручку или чистую тетрадь, одним словом, все, что ему приходилось по вкусу, потом разок поддавал Луке коленкой под зад и отправлял его в школу.
Лука не был ни слабым, ни трусливым, но в данном случае, как видно, особую роль играл район — географическое положение. Мысленно Лука часто заманивал этого чернявого мальчишку на свою улицу и беспощадно колотил его, но это было только воображение, мысли и мечты оскорбленного и униженного человека.
Лука, разумеется, мог привести друзей и сквитаться с этим разбойником, с этим непрошеным таможенником, на его же собственной территории. Но этого он не мог себе позволить, так как считал нечестным нападать всем на одного. И потом, струхнув в первый же день, он стыдился обнаружить свою трусость. Стыдился настолько, что, вспоминая об этом, заливался краской. В своем позоре он никому не признавался, даже Андукапару. Таил обиду в сердце и исходил желчью. Назавтра, жаждущий мщения, направлялся к роковой улице, чтобы один на один рассчитаться с противником. Но стоило ему лишь завидеть наглого вымогателя, как хорошо продуманная и тщательно взвешенная месть откладывалась на следующий день, а Лукой вновь овладевал отвратительный, неодолимый страх, из-за которого он потом сам себя ненавидел.
Три дня назад Лука опять заметил стоявшего на углу Чернявого и, стараясь не глядеть в его сторону, — авось хоть на сей раз оставит меня в покое, — быстрым деловым шагом продолжал идти к школе. В тот момент, когда он уже считал себя спасенным, «таможенник» окликнул его:
— Эй, дружок!
Лука окаменел от страха.
— Иди сюда! — позвал Чернявый с той стороны улицы. Прислонясь к стене, он манил Луку пальцем.
«Не пойду!» — упрямо подумал Лука.
— Иди сюда, говорю!
— Чего тебе?
— Иди сюда!
— Не пойду! — ответил Лука, хотя и сошел с тротуара на мостовую.
Краешком глаза Лука заметил, что там же стоял парень, который только что вышел из подъезда и теперь, сунув руки в карманы, наблюдал за ними. Может, он именно из-за этого парня так заартачился; раньше никто не присутствовал при его позоре и унижении, а теперь посторонний человек становился невольным свидетелем его трусости и слабости. На лице у самоуверенного «таможенника» погасла ядовитая улыбка. Он отошел от стены и лениво сделал несколько шагов вперед.
— Так, значит, не пойдешь.
— Не пойду!
Незнакомый парень направился к ним, он тоже шел неторопливо, не спешил приблизиться, наверно, ему было интересно, как будут развиваться события без его вмешательства. Чернявый стоял на краю тротуара, с лица его сошла недавняя улыбочка, и ее место заняло хорошо знакомое Луке выражение. Это был тот самый взгляд, от которого у Луки леденела кровь в жилах. Теперь Лука твердо решил не уступать, хотя бы сопротивление и стоило ему жизни.
