Федор сбросил вниз сено, — пахнет-то как, будто лето вернулось! — спустился по жерди сам (лестницу надо сделать, Катерина голову проела за лестницу), поманил Прошку. Бычок подбежал и озорно, играючи ткнул его лбом в живот. Как человек! У него и взгляд вон человечий.
— Прошка, хлеба хочешь? — Федор потрепал бычка за уши и вынул из полушубка горбушку. — На, лопай.
Из дома вышла с ведрами Катерина — будто ждала, когда он Прошку кормить станет, зараза, ничего не скроешь! — и, конечно, увидела сразу хлеб. Глядеть ей больше не на что.
— Федя, без пользы ведь, хлеб только пропадет.
— Много ты знаешь. Пользы нет, зато радость, приятность…
— Блаженный, вот блаженный на мою голову! Сейчас же иди за Митькой, хватит откладывать! — И загремела с ведрами к колодцу.
В кого она такая крикливая, громкая? Мать воды не замутит, отец смирный, а эта — как пожарная машина. И ведь толковая баба.
Федор скормил бычку хлеб и пошел за Митькой.
Уже светало, на столбах погасли лампочки под жестяными абажурами, — как в городе лампочки, светло живем! — по улице проехал на санях конюх Торгашов с собакой, проделывая зимний след. Тоже радуется первопутку и хлещет лошадь кнутом. Хлестать-то зачем? Лошадь тоже рада снегу — мягко ей после мерзлых кочек, хорошо. И собака вон радуется, взлаивает. Эта по дурости, на других глядя. Всю зиму на морозе дрожать придется, конюхов дом караулить.
Дружок Митька жил рядом, через улицу. Он тоже убирал у скотины и после завтрака собирался колоть дрова. Во дворе лежали толстенные обрезки комлей, которые он не одолел в теплое время.
— Прошку я решил все ж таки, — сказал Федор.
— Уничтожить? — осклабился Митька радостно. Выпивку почуял даровую и обрадовался.
— Нет, — сказал Федор. — Зарезать на мясо. Зачем добро уничтожать.
— Теперь понятно, — засмеялся Митька. — А я думал…
— Балбес, — сказал Федор. — Нечего зубы скалить, идем.
— Что так рано? Или в темноте хочешь покончить, Прошкиных глаз боишься?
— Не твое дело, собирайся.
— А я не желаю невинную кровь проливать, — выпендривался Митька. — Скотина ведь не машина, у ней душа есть и все такое прочее.
«Сволочь, — подумал Федор любовно. — Моими же словами тычет, паразит. Надо придушить нынче на сцене, когда нападать станет, Антанта проклятая».
Митька был любимцем всей деревни; и потому, что баянист хороший и единственный, и потому, что самодеятельность в клубе ведет, скучать не дает, и потому еще, что парень он лихой, безужасный. Он работал шофером, возил любой груз в любую погоду, лишь бы колеса до земли доставали, часто бывал в райцентре, подбрасывая по пути колхозников на базар или по какой другой надобности, содержал самосвал всегда на ходу и дразнил Федора за его душевное отношение к скотине. Машина — не скотина, говорил он, поставишь ее — и стоит, корму не просит. Ты вот вздыхаешь над телком, над травинкой, а понять того не можешь, что телок травинку съест и за другой потянется, а телка ты съешь и на барана поглядишь. Эх, Федорушка…
Особенно незаменим был Митька осенью и в начале зимы: очень уж ловко резал он скот. Быка ли, свинью ли, овцу ли — зарежет и разделает с улыбочкой. Мастер, на бойне только работать. Овец, так тех облуплял мигом, будто раздевал их, подлец. Мастер, мастер… На все руки. И не пьяница, хотя выпивал часто при таком деле. Знает меру.
Федор тоже любил Митьку, но иногда хотелось прижать его, придушить, стукнуть по вертлявой отчаянной головенке. Почему? Может, Федор завидовал его дельности, безоглядности? Вряд ли, едва ли…
— Зарежем! — засмеялся Митька, хлопнув Федора по плечу. — Зарежем, Федорушка, когда хошь!
И скрылся в доме — побежал взять нож.
II
Они сидели за столом, ели селянку, и Митька рассказывал, как на прошлой неделе он резал борова у Торгашовых. Здоровенный такой боров был, пудов восемь, на колхозном фураже откормленный. Думали, такого и пятеро мужиков не удержат. А Митька подошел один, почесал его, боров и лег, дурак, похрюкивает, блаженствует. В такое время сунуть ножик в сердце — пара пустяков. Вот и Прошка тоже. Вытянул шею для чесанья, а тут и…
— Ешь, — оборвал его Федор, наливая по второй.
Катерина и Фунтик тоже сидели за столом. Катерина пускай, ладно, а Фунтику нечего слушать такие речи. Ему уж два года, понимает, Петькой пора звать, а то в деревне любят разные клички, так и останется на всю жизнь Фунтиком.
— Мясо нам Плоска плислал, да? — Фунтик держал в руках кусочек печенки и весело глядел то на отца, то на мать.
— Ешь, — сердито сказал Федор. — Ешь и не болтай за столом.
Катерина раскраснелась после стопки, благодарно глядела на Митьку за то, что снял с нее часть хлопот, и миролюбиво на Федора — все-таки решился, чадушко, решился.
— А я ему говорила, говорила: да сходи ты за Митей, говорю, он мигом сделает как надо. И правда, мигом вышло. Пуда на четыре будет, как думаешь, Митя?
— Верных, — сказал Митька солидно. — Четыре верных без головы и без ног.
— На всю зиму теперь хватит, — радовалась Катерина. — Мы барана еще не съели, да два гуся целые.
— Хватит, — сказал Федор, — надолго хватит. И нечего говорить про это. Едите? Ну и ешьте, а зачем говорить?!
И Катерина и Митька поняли, умолкли.
— Объявленье написал? — спросил Федор Митьку.
— Когда? И объявленье пиши, и дрова коли, и Прошку твоего…
— Я расколю дрова, — сказал Федор. — В бригадном доме надо повесить и у ларька, пиши два.
— Артист! — засмеялась Катерина. — Митя хоть парень веселый, а ты? Думаешь, как в кузне кувалдой — трах-бах!
— Ничего, — заступился великодушно Митька, — зато Федор слова выучил, всю роль наизусть знает.
— А ты рушником утрись, рушником, — угодливо сепетила Катерина, заметив, что Митька ладонью вытер жирные губы. Вытер и подмигнул ей.
«Красивый он все же, — подумал Федор. — Красивый и ловкий. Не зря его все любят».
Они вылезли из-за стола, Катерина стала убирать посуду, а Митька закурил дорогую сигарету с фильтром — из города привез. Шоферу это раз плюнуть, каждую неделю в городе, не в областном, так в районном.
— Дух-то какой приятный! — изумилась Катерина. А взглядом на Федора: хоть бы курил, что ли, мужиком в доме не пахнет. — Давно я такого духу не слышала!.. Тебе как за труды-то, Митя, на бутылочку или мясом возьмешь?
«Во-он она что вьется, — догадался Федор. — Хитра-а!»
— И на бутылочку, и мяса побольше, — царствовал Митька. — Какая же выпивка без закуски! Эх, Катя-Катерина, мы же свои люди, артисты! — Он подмигнул Федору: — А может, возьмем? Перед премьерой?
— Я тебе возьму, — сказал Федор. — На леваках зашибай, ты умеешь.
— Я все умею, Федорушка. Идем.
— Обедать приходите, — наказала Катерина провожая.
На улице встретились сестры Ветошкины, Маня и Клавка, обе в городских сапожках, цигейковых шубах, — передовые доярки. А коров, поди, на хромую тетку Пашу оставили, скотина потерпит ради праздничка.
— Митя, идем с нами! — крикнула Клавка.
— Днем-то! — засмеялся Митька.
— А у нас во-от что есть! — Клавка показала из кармана бутылочную головку.
— Умницы! — крикнул Митька. — Вечером, после концерта. Занавес сшили?
— Сшили, приходи.
А на Федора и не взглянула ни одна — вахлак, что с него.
— Женился бы, — сказал Федор. — Вон какие красавицы, упустишь. Я слыхал, они в город собираются.
— Для тебя все красавицы. Таких красавиц я знаешь в чем видел?..
— В чем? — спросил Федор.
— Не в шубах…
Дом у Митьки был пятистенный, шатровый, сени тоже срубовые, двор тесом обнесен, а не жердями, как у Федора, ворота двустворчатые — машине въезжать, подводе ли. Отец у него пчеловод, сестра Анютка на птичнике, мать за хозяйством глядит, за скотиной. Все работники, живут крепко, постависто. За домом сад взрослый есть, огород большой, в огороде банька срубовая, по-чистому топится. Мясо, молоко, масло, хлеб, мед, яйца, яблоки — все свое. Свое и колхозное. Все кругом колхозное, все вокруг — мое. А в горнице радиоприемник «Сириус», комод новый, шифоньер, ковровая дорожка, стулья с гнутыми спинками. Катерина запилила Федора за эти гнутые спинки и ковровые дорожки, будто в них счастье.
— А вы тапочки наденьте, а валенки на печку, — встретила их в прихожей тетка Дарья, Митькина мать.
— Я за колуном, — сказал Федор, — сейчас уйду.
— Обожди, — сказал, раздеваясь, Митька. — Подскажи, как написать повеселее, позавлекательней?
— Как? — Федор серьезно стал думать. — Ну… вот, мол, в честь праздника… это самое… драма.
— Завлекательно! — осклабился Митька. — Ладно, держи колун и действуй.
Во дворе Анютка кормила кур и топала валенками по снегу:
Я залетку своего
Работать не заставлю,
Сама печку истоплю,
Самовар поставлю.
Веселая девка, красивая. И кур любит без памяти. На птичнике у нее ворона живет ручная (кто-то подбил, а она выходила), воробьи кормятся, галки.
